Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер Страница 21

украинские казаки предстают как братья русских внутри единой Российской империи. То, что Тарасу поступок Андрия представляется худшей формой измены, очевидно следует из того, что он сравнивает его с рыночной сделкой. Для Янкеля же, как для любого еврея, пересечение границ и смена отчизны является совершенно естественным процессом. В этот период творчества Гоголя рынок все еще является для него необходимой метафорой, отображающей угрозу, которую внешние силы (в данном случае евреи и поляки-католики) представляют для славянского духа. Гоголевский нарратив теперь охватывает куда более значительную территорию, чем в «Вечерах…», но опасность, грозящая культуре и духовности казаков, по-прежнему связана с утратой ими свободы и независимости.

Демонические покупатели на метафорических рынках

Ранний коммерческий пейзаж Гоголя вместе с составляющими его людьми и товарами служит своего рода лабораторией, в которой писатель изучает последствия Просвещения, нанесшего, по его мнению, вред духовным и культурным традициям русского народа[129]. В своей статье «Просвещение», написанной в 1846 году (изначально это было письмо В. А. Жуковскому), Гоголь выражает сожаление в связи с тем, что значение этого слова было искажено при переводе на русский язык:

Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово «Просвещение».

<…> Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь [Гоголь 1937–1952,8:285].

Наиболее сомнительные с моральной точки зрения герои Гоголя – это те, кого больше всех завораживают вещи, связанные с Западной Европой в целом и с Францией, колыбелью Просвещения, в частности. В «Мертвых душах», когда речь заходит о мечтах Чичикова, говорится: «Надобно прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть щекам» [Гоголь 1937–1952,6:234][130]. В повести «Портрет» Чартков, обнаружив в проклятой картине сверток с деньгами, «зашел к ресторану-французу» [Гоголь 1937–1952, 3: 97]. Подверженный внешним воздействиям русский рынок испытывает стойкость духа гоголевских персонажей, и большинство из них проваливают это испытание[131].

Если говорить о женских персонажах у Гоголя, то они легко отвлекаются на всякого рода безделушки. Впрочем, они и сами выступают в роли таких безделушек, отвлекающих внимание персонажей-мужчин. В одной из повестей миргородского цикла, «Вие», бурсак Хома Брут даже в церкви не может изгнать нечистую силу из тела юной девушки. История начинается на рынке (а заканчивается в шинке), и интерес, который главный герой проявляет к различным товарам, выдает слабость его натуры. В начале повести говорится о том, что рыночные торговки боялись задевать философов и богословов, потому что те только брали товар на пробу. А когда дух мертвой панночки убивает Хому, его коллеги сходятся на том, что вокруг них повсюду ведьмы: «Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, – все ведьмы» [Гоголь 1937–1952, 2:218].

Авторство этой идеи не принадлежит Гоголю. В украинском фольклоре полно историй об обычных с виду женщинах, которые могут превращаться в кошек и других животных[132]. Опасные женщины появляются и в более поздних произведениях Гоголя, например в «Невском проспекте», который является своего рода петербургской версией «Вия». На вытянутом в длину Невском проспекте, являющемся петербургским воплощением рынка, женщины, олицетворяющие собой иллюзорную красоту, несут угрозу и для комического героя – Пирогова, и для трагического – Пискарева. Пирогов следует за женщиной до ее дома, только чтобы оказаться в гротескном царстве ее мужа, немца по фамилии Шиллер. Художник Пискарев же, влюбившись до беспамятства в красивую проститутку, ищет убежища от реальности, погружаясь в наркотические фантазии: опиум становится для него купленной за деньги эстетической заменой собственному искусству. Его самоубийство – это гибель души, отравленной рыночными иллюзиями.

«Портрет», включенный Гоголем в издания «Арабесок», вышедшие в 1835 и 1842 годах, изображает Петербург во всем его архитектурном многообразии: от богатых домов знати до отдаленных уголков Коломны. В этой повести вновь возникают многие темы, поднятые еще в «Сорочинской ярмарке», однако в более буквальной и дидактической форме. Антигероем произведения является художник Чартков, который в раме старого портрета находит сверток с тысячей червонцев. Вознесшись из безвестности к славе, Чартков обретает почитателей, покровителей, учеников и все материальные блага, какими может обладать знаменитый художник. Однако в какой-то момент, увидев картину своего менее известного, но гораздо более искусного товарища, он осознает, что его жизнь и талант были потрачены впустую, после чего тратит все свое состояние на то, чтобы купить и уничтожить все прекрасные произведения искусства, какие только возможно[133]. «Портрет» лишен юмора, отличающего ранние произведения Гоголя, так как это скорее манифест, повествующий о предназначении искусства, а не развлекательное чтение, к которому привыкли читатели Гоголя. Гоголь опубликовал две редакции этой повести (в 1835 и 1842 годах), и обе они были резко раскритикованы Белинским. «Да помилуйте, – писал Белинский, – такие детские фантасмагории могли пленять и ужасать людей только в невежественные средние века, а для нас они не занимательны и не страшны, просто – смешны и скучны» [Белинский 1860, 6: 547]. Однако именно благодаря своей простоте и серьезности «Портрет» помогает нам понять, какую именно функцию выполняют рынки и товары в поэтике Гоголя.

Как и в «Сорочинской ярмарке», в «Портрете» есть вставная новелла. Художник, вызвавший у Чарткова зависть, рассказывает с интересом внимающей ему публике историю о том, как его отец однажды написал портрет ростовщика, о котором говорили, что в нем присутствует нечистая сила, и чьи деньги, как свитка сорочинского черта, приносили несчастье тем, кто их от него получал. «Но что страннее всего и что не могло не поразить многих – это была странная судьба всех тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным образом» [Гоголь 1937–1952,3:122]. Портретист, чтобы снять с себя проклятие, постригся в монахи, и после долгих лет, проведенных в монастыре, ему это удалось, в то время как ничего не подозревающий Чартков растратил и свой талант, и деньги, спрятанные в картине.

Как вспомнил он всю странную его историю, как вспомнил, что некоторым образом он, этот странный портрет, был причиной его превращенья, что денежный клад, полученный им таким чудесным образом, родил в нем все суетные побужденья, погубившие его талант, – почти бешенство готово было ворваться к нему в душу [Гоголь 1937–1952, 3: 114].

Эту историю следует воспринимать как предостережение о темной стороне арт-рынка. Коммерция восторжествовала над вдохновением художника: если искусство может продаваться, оно может