Подлинная история Константина Левина - Павел Валерьевич Басинский Страница 22

«Все вы Левины – дикие», – шутя говорит Левину Стива в ресторане. О «дикости» толстовской породы любили шутить в семье Толстых. И даже в своей религиозной тетушке Александре Андреевне Толстой Лев Николаевич находил эту родовую черту характера. «В вас есть общая нам толстовская дикость», – писал он ей.

Молодой Толстой похож на Левина. Такой же упрямый, вспыльчивый и прекословный. Свои отношения с Тургеневым чуть не довел до дуэли в 1861 году, а потом злился на него целых двадцать лет вплоть до их примирения в 1881-м. Разорвал отношения с журналом «Современник», где его впервые напечатал Некрасов, по сути, устроивший его литературную судьбу.

В апреле 1857 года Тургенев писал П.В.Анненкову из Парижа, где общался с Толстым: «…странный он человек, я таких не встречал и не совсем его понимаю. Смесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича – что-то напоминающее Руссо, но честнее Руссо – высоконравственное и в то же время несимпатическое существо».

Как и Левин, Толстой страдал от своей «несимпатичности» и завидовал легкому характеру брата Сергея и основательности брата Николая. Левин, несомненно, слегка завидует сводному брату Сергею Кознышеву – человеку основательному и уверенному в себе. Но завидует ли он Вронскому? Если это допустить, то многое встанет на свои места. Во Вронском есть то, чего нет в Левине, но что сближает его с Сергеем Толстым – «непосредственность эгоизма». Вронский не рассуждает, не занимается самокопанием. Он действует. И он всегда поступает так, как считает правильным, исходя из собственных представлений о чести и порядочности. А то, что эти представления могут не совпадать с мнением других людей, его не беспокоит.

[о]: Жизнь Вронского тем была особенно счастлива, что у него был свод правил, несомненно определяющих все, что должно и не должно делать. Свод этих правил обнимал очень малый круг условий, но зато правила были несомненны, и Вронский, никогда не выходя из этого круга, никогда ни на минуту не колебался в исполнении того, что должно. Правила эти несомненно определяли, – что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, – что лгать не надо мужчинам, но женщинам можно, – что обманывать нельзя никого, но мужа можно, – что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять и т. д. Все эти правила могли быть неразумны, нехороши, но они были несомненны, и, исполняя их, Вронский чувствовал, что он спокоен и может высоко носить голову.

Любимое выражение Вронского: Not in my line[8]. А вот Левин, может, и хотел бы понять, в чем его line, его линия жизни, но это ему не удается. И даже в конце романа, когда он вроде бы что-то понимает, это именно «что-то», а не «line».

После губернских выборов Левину предстояло еще одно испытание Вронским. Но уже не только ему, а и Кити. Приехав в гости к своей крестной, княгине Марье Борисовне, Кити встретила там Вронского. И повела себя куда тверже мужа.

[о]: Кити при этой встрече могла упрекнуть себя только в том, что на мгновение, когда она узнала в штатском платье столь знакомые ей когда-то черты, у ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она чувствовала это, выступила на лицо. Но это продолжалось лишь несколько секунд. Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с ним, если нужно, точно так же, как она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и главное, так, чтобы все до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.

Но гораздо труднее для Кити оказался разговор с Левиным после встречи с Вронским.

[о]: Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему, что встретила Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать это ему, но еще труднее было продолжать говорить о подробностях встречи, так как он не спрашивал ее, а только, нахмурившись, смотрел на нее.

– Мне очень жаль, что тебя не было, – сказала она. – Не то, что тебя не было в комнате… я бы не была так естественна при тебе… Я теперь краснею гораздо больше, гораздо, гораздо больше, – говорила она, краснея до слез. – Но что ты не мог видеть в щелку.

Правдивые глаза сказали Левину, что она была довольна собою, и он, несмотря на то, что она краснела, тотчас же успокоился и стал расспрашивать ее, чего только она и хотела. Когда он узнал все, даже до той подробности, что она только в первую секунду не могла не покраснеть, но что потом ей было так же просто и легко, как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и сказал, что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на выборах, а постарается при первой встрече с Вронским быть как можно дружелюбнее.

– Так мучительно думать, что есть человек почти враг, с которым тяжело встречаться, – сказал Левин. – Я очень, очень рад.

В этот момент тень Вронского отпускает Левина благодаря чуткости Кити. Когда Левин в третий и последний раз встречается с Вронским, он – спокоен. Это происходит в Английском клубе, куда приходят Левин, Стива и Вронский. Общение со своим «врагом» неожиданно доставляет Левину даже некоторое удовольствие. Возможно, потому, что в Английском клубе собирались сливки московского общества, а внутри элиты есть свой демократизм. Здесь все равны, ибо чувствуют себя, говоря словами Оруэлла, «равнее других».

[о]: Выпив предложенный бокал, он (Вронский. – П.Б.) спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления, или выпитого вина Левин разговорился с Вронским о лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к этому человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от жены, что она встретила его у княгини Марьи Борисовны.

– Ах, княгиня Марья Борисовна, это прелесть! – сказал Степан Аркадьич и рассказал про нее анекдот, который всех насмешил. В особенности Вронский так добродушно расхохотался, что Левин почувствовал себя совсем примиренным с ним.

Тонкая деталь: Левин уходит из клуба, «особенно размахивая руками». Он раскрепощен. Может быть, впервые раскрепощен, находясь в Москве. И причина не только в том, что он выпил. Он примирился с Вронским. Прежде всего в самом себе.

Казалось бы, на этом все и должно было закончиться. Но