Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова - Егор Станиславович Холмогоров Страница 24

цитата из письма Пушкина Вяземскому: «Ты, который не привязан, как можешь ты оставаться в России. Если царь мне даст слободу, то я месяца не останусь…». На другой странице так и вовсе целая статья «Мечты Пушкина о бегстве из России». Заключается это подстрекательство констатацией, что «поэту так никогда и не удалось «вырваться из пределов необъятной России». Впрочем, далее в календаре без особых комментариев представлена знаменитая сцена из «Путешествия в Арзрум», откуда и взяты слова про необъятность.

«Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда ещё не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все ещё находился в России».

Пушкин не мог пересечь границу России, потому что граница России передвигалась вместе с ним. Где был он, там оказывалась и Россия. Более того, своим пребыванием, а порой простым упоминанием, он освящал то или иное место как Россию.

Поэтому Пушкин – главный поэт Новороссии от Кишинева до Мариуполя и от Екатеринослава до Гурзуфа. Он обмерил её собой и возвел в литературную значительность. «Я жил тогда в Одессе пыльной…»; «и зеленеющая влага пред ним и блещет и шумит вокруг утесов Аюдага…». Ну, и, наконец, самое знаменитое: «У Лукоморья дуб зеленый…».

Где бы не локализовать Лукоморье – на излучине Днепра и Черного моря, или же на море Азовском, в тридцати километрах от Мариуполя, между Новоазовском и Широкино, на территории, ныне удерживаемой ополченцами, – в любом случае это Новороссия. И получается, что каждый вечер десятки тысяч матерей по всей России, даже не подозревая о том, провозглашают русское право на эту землю: «Там русский дух, там Русью пахнет…».

IV.

«Пушкин, который по своему воспитанию, по типу мышления, по характеру своих интересов был наиболее европейским из наших писателей, явился одновременно и одним из наиболее русских, наиболее обогативших народную литературу» – писал Б.В. Томашевский, наверное самый глубокий из русских пушкинистов, в своём исследовании «Пушкин и народность»[51].

Личность и деятельность Пушкина – квинтэссенция русской национальности. Вспомним еще раз Гоголя – «это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Чертами этого человека были совершенство европейской образованности, глубокое развитие знаний, мыслей, чувств, метода. И, в то же время, для Пушкина характерна глубокая национальная убежденность, искренняя любовь к русской истории и русскому народу, понимание важности развития национальной культуры и сохранения качества народа.

Его народолюбие никогда при этом не сваливается в «мужиколюбие». Он стремится не «опростить» тонкий слой образованных людей в России, а принести просвещение всему народу, что, конечно, могут сделать только люди высокой культуры. Он верит, что «книгопечатание – тоже некоторого рода артиллерия» и всю жизнь погружен в издательские и журнальные проекты не менее, а может быть и более чем в писательство.

У Пушкина есть собственная развитая теория нации, опирающаяся на воззрения прусского философа и государственного деятеля Фридриха Ансильона писавшего:

«Нация является действительно нацией, в самом высоком смысле этого слова только тогда, когда она заключает в себе наибольшее число объединяющих ее элементов, главным же образом общее правительство и общий язык. Только тогда члены этой нации могут иметь истинно национальный отпечаток, национальную индивидуальность»[52].

Пушкин, прямо продолжая мысль Ансильона, утверждает:

«Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками – для других оно или не существует, или даже может показаться пороком… Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу».

Чтобы дать истинно русскую литературу, считает он, мало заниматься упражнениями составляя модерновые слова из славянских корней. Мало сочинять трагедии про Илью Муромца или Дмитрия Донского скроенные по лекалам французского классицизма. Надо дать русским историю, литературу, публицистику, критику на нашем языке, наполненную нашими чувствами и мыслями, нашей актуальной повесткой. Невозможно говорить, читать и думать по-русски, если на этом языке еще нечего читать и не о чем говорить.

«В прозе имеем мы только «Историю» Карамзина; первые два или три романа появились два или три года назад: между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов. Мы принуждены всё, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном…».

Вся жизнь Пушкина была посвящена тому, чтобы дать русским национальную словесность во всех его жанрах. Он изготовлял «русского Байрона», «русского Шекспира», «русского Мериме» не потому, что не мог или не хотел придумать нового, а потому, что чувствовал себя обязанным дать русским чтение на всякую потребу ума. И для того же он с таким напором втаскивал в литературу малороссийского самородка Гоголя, гениального провинциала Ершова, кавалерист-девицу Дурову. Всего за десять лет своей активной издательской деятельности он создал взрывное расширение русской литературной среды. По-русски оказалось возможно думать, говорить, мыслить, чувствовать, со сколь угодно высокой утонченностью и сложностью.

V.

Одна из самых наших трагических потерь – то, что Пушкин недораскрылся как историк. Его мышление – мышление историческое по преимуществу. Он прежде всего интересуется прошлым, причем не столько в деталях, сколько в осмыслении общего исторического процесса. Уже в 23 года, в 1822, он делает набросок «О русской истории XVIII века», где дает такую характеристику эпохи, такой безжалостно точный разбор екатерининского правления, причем с позиции скорее консервативной, чем революционной, несмотря на весь свой декабризм, что этот конспект ненаписанного труда ценней многих десятков написанных на эту тему томов.

Критикуя Чаадаева за его «Философическое письмо», Пушкин всего в нескольких строках ухитрился найти законченно точную и справедливую формулу русской истории, какой нет и до сего дня в нашей, стыдно сказать, профессиональной историографии.

«Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?

Татарское нашествие – печальное и великое зрелище.

Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к