Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература) - Джиллиан Портер Страница 27

Внося в повествование дополнительную ноту тревожности, повествователь сам никогда явным образом не появляется на сцене, будь то в имении Товстогубов или в российском городе, на который он намекает. Несмотря на намеренно субъективное повествование, он ни разу напрямую не говорит, кто он сам, как и когда познакомился с пожилыми супругами, где он находится в то время, когда пишет свою повесть. Его знакомство с местностью и дружба со стариками позволяет предположить, что он украинец, а его рассуждения о городской жизни, которую он считает менее предпочтительной, говорят о том, что он проживает в Санкт-Петербурге. Биография Гоголя, украинского писателя, переехавшего в столицу, своим сходством с биографией повествователя заставляет предположить, что его следует рассматривать как фигуру автора. Однако писатель сам с иронией опровергает эту параллель, поскольку повествователь подшучивает над украинцами, которые перебираются в столицу и русифицируют свои имена, как это сделал и он сам[72]. Воздерживаясь от любой идентификации повествователя (или же – с ним), Гоголь оставляет у читателей также чувство неопределенности относительно своего отношения к ним.

Наряду с необычайным количеством пищи, которую поглощают персонажи, бесконечное движение повествователя сквозь время и пространство вызывает чувство тошноты, неотделимое от ностальгического тона повести. «Старосветские помещики» – единственное из произведений Гоголя, которое засвидетельствовало то, что комментаторы XXI века называли неизбывной ностальгической тональностью современных дискурсов о гостеприимстве. Однако, как показывает в своем исследовании патологической истории ностальгии К. Гудман, это чувство в XVIII – начале XIX веков означало совершенно иное, нежели сегодня. В то время оно обозначало соматическое расстройство, часто наблюдавшееся у моряков и солдат вдали от дома. Болезнь состояла не столько в тоске по старым временам, сколько в ощущении перемещения в пространстве. Ностальгия была формой «патологии путешествий» (или укачивания, морской болезни), возникающей в контексте колониальной экспансии и войн [Goodman 2008:201,208] (см. также [Goodman 2010]). В «Старосветских помещиках» это ощущение сопровождает перемещение в пространстве и времени между гостеприимным украинским прошлым и коммерциализированным и прагматичным русским настоящим, где Украина и ее прошлое должны поддерживать национальный / имперский миф о русском / славянском гостеприимстве[73]. Эти перемещения создают вызывающую дурноту неясность, где и когда существуют персонажи, повествователь и читатели.

Отсылая читателей к Филемону и Бавкиде, Гоголь тем самым дает им возможность остановиться и задуматься о том, стоит ли трактовать изображаемое в повести мифическое прошлое в универсальном или национальном ключе. Должны ли мы думать, что «Старосветские помещики» рисуют украинское и / или русское прошлое или «докоммерческое» прошлое в более общем смысле? Аллюзия на Филемону и Бавкида также поднимает вопрос о том, следует ли воспринимать фигуру повествователя как одного из их благочестивых гостей, и если да, то не следует ли читателю также считать себя одним из них. Как посланник богов и покровитель коммерции, Меркурий имеет много общего с повествователем, который одновременно рассказывает о мифических событиях и выставляет эту историю на продажу. Образ Меркурия на картине Кипренского особенно подходит Гоголю, поскольку он также скрывается на заднем плане, пребывая как бы на сцене и вне ее; Меркурий обращен к зрителю спиной, поэтому ни его личность, ни его отношение к происходящему определить нельзя. Но как же читатель может соотнести себя с Юпитером, если он скорее наблюдает за развитием событий, чем направляет их?

Картина Кипренского предлагает одну интригующую черту сходства русского читателя с Юпитером, поскольку, в отличие от большинства предшествующих визуальных интерпретаций этого мифа, здесь упор делается на власть Юпитера над Филемоном, Бавкидой и Меркурием одновременно: отбросив роль гостя, он предстает повелителем богов и властителем мира. Трактовка Кипренским мифологического сюжета вызывает ассоциации с традицией щедрого гостеприимства подданных по отношению к своим правителям в эпоху Екатерины II, о которой говорилось выше. В контексте «Старосветских помещиков» можно также говорить о неравных властных взаимоотношениях между Россией и Украиной, которые повествовательное хлебосольство Гоголя одновременно маскирует и обнажает. Если помещики вроде Товстогубов обязаны российской власти былыми дарами в виде земель и крестьян, то любое ответное гостеприимство, которым наслаждаются русские читатели, предопределено условиями правления в Российской империи.

Дар как принуждение

Если в «Вечерах» гостеприимство вызывает ощущение жуткого, а в «Старосветских помещиках» – тошнотворной ностальгии, то в «Мертвых душах» оно провоцирует явное отвращение. В каждой сцене приема в «Мертвых душах» присутствует тот или иной элемент порчи, поскольку Гоголь вплетает неприглядные операции коммерческой, аграрной и телесной экономики в экономику дарения и гостеприимства. В некоторых эпизодах он подчеркивает экономические императивы, лежащие в основе обмена чувствами, в других – проводит аллюзии с физиологическими процессами, которые поочередно управляют или управляются на благо экономического и эмоционального обмена. Изображая работу желудка, эмоциональные усилия и физическую работу, от которой зависит гостеприимство и его культурная мифология, «Мертвые души» превозносят экономический характер обмена дарами.

Приезд Чичикова в гостиницу на первой странице «Мертвых душ» открывает тематику путешествия, еды и платных даров, характерную для «Вечеров» и «Старосветских помещиков». Гоголевское описание гостиницы трансформирует традиционные знаки гостеприимства. Если когда-то гостей традиционно встречали хлебом-солью на рушнике, половой приветствует Чичикова «салфеткой в руке», а более ничем. Вместо хозяина или хозяйки, предлагающих поставить самовар, человек, торгующий сбитнем в угольной лавочке гостиницы, сам напоминает свой самовар, знаменуя глубинное обезличивание того, что предлагает гостям. Гоголь живописует коммерческое гостеприимство особенно неаппетитным образом, представляя Чичикову и его слугам разные неприглядные вещи, прибегая к метафорам еды. К примеру, гостиницу он описывает как одно из тех заведений, где «за два рубля в сутки проезжающие получат покойную комнату с тараканами, выглядывающими как чернослив из всех углов». Подобное сравнение насекомых – разносчиков болезней с сытной едой вызывает упорную ассоциацию между предметами, пробуждающими аппетит, и омерзением на протяжении всей повести. Тот же эффект достигается, когда неприятно пахнущий чичиковский лакей Петрушка устраивается в конурке на тюфяке, «убитом и плоском как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы». Незатейливые блюда, которые подавали Чичикову, выглядят ненамного привлекательнее, – например, щи «с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей». Хотя ничто не показывает, будто Чичиков недоволен едой, его привычка «высмаркиваться чрезвычайно громко» во время еды помещает слизь, от которой он освобождается, в довольно омерзительную близость с тем, что он ест [Гоголь 1978а: 8]. Читателя подташнивает, а Чичикова, по-видимому, нет.

Гостеприимство, которым Чичиков пользуется в «Мертвых душах», неаппетитно, даже если он за него не платит.