Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 29

При всей своей колоссальности ни собор, ни Кампанилла не обрушиваются на тебя, но лишь тепло касаются своей каменной грудью твоей груди.

Они счастливы, им нет надобности ни на кого обрушиваться.

Они ещё не поняли, что состарились.

Они не состарились.

Они по-прежнему стоят в брачном своём уборе.

Хотя жизнь прошла.

Наша жизнь прошла.

Это наша жизнь вечно проходит, а они вечно живут, перенося из времён во времена свою восхитительную брачную юность.

Кто знает… кто помнит теперь, что лицо собора обдиралось, и что некто Эмилио де Фабрис восстанавливал в конце XIX века эти мраморные черты?!

Они стоят рядом – собор и невеста.

Какую невесту подарил этому колоссу Джотто ди Бондоне! Никто не убирал столь прекрасно стройную невесту.

Когда отпускает первый мягкий ступор, ты обходишь собор, и его невообразимый купол выступает из-за стройной кампаниллы как полусолнце. Но даже и он не обрушивается на тебя. Своей готической вытянутостью он всё же больше вверх, чем вниз. Флоренция ещё много расскажет тебе об этом куполе из разных далей, под разными углами и лучами света, но здесь… в этой близи нельзя говорить о нём, нельзя о нём думать. Только жить, медленно обходя его могучее тело.

Вынырнув снова на площадь, так и не достигнув дна бесконечного моря ракурсов восточной части собора, почти задохнувшись в их многообразии, ты понимаешь, что надо сделать две вещи: первое – перезарядить аппарат (хотя не помнишь как началась и где кончилась плёнка), второе – идти дальше. Ты отлично знаешь (ты ведь давно всё знаешь!), что ждёт тебя впереди, и с ужасом направляешь туда стопы.

Пьяцца делла Синьория. Да-да… ты уже во Флоренции, и теперь всё это должно произойти… жестоко произойти одно за другим. Но на пути тебя останавливает циклопический куб Ор Сан Микеле. Что за мощь в этих строгих членах! Лишь по многомраморным нишам и кое-где стоящим в них скульптурам ты вспоминаешь, здесь работал Донателло, и значит это что-то значительное. Уже потом ты уточнишь, что это был Ор Сан Микеле, то ли церковь, то ли торговый дом, приписываемый Арнольфо ди Камбио, а пока ты просто под властью мощной и стройной, не оставляющей надежд толпящейся вокруг многоэтажности.

А там вон и Лоджия деи Ланци видна, и ты уже видишь, что челлиниевского «Персея» забили досками. Но всё равно лоджия прекрасна, и старой музыкой флорентийской синьории уже веет на тебя, и… вот он, непреклонный сеньор Тосканы – грациозный и страшный Палаццо Веккьо. Как приношения у ног его – мраморные гиганты, Давид. Он стоит, утопая в грязной пене современной торговой мелочи, где американский Кодак своей коммерческой желтизной выкрикивает громче, чем гербы флорентийских патрициев, вписанные в подкровельные ниши палаццо. Тебе почему-то стыдно, и ты скрываешься в улицу Уффици… скорее, скорее избавиться от пошлой кукольности твоего хрестоматийного путешествия.

Хрестоматия есть, а жизни нет в твоих обозрениях.

Чего-то не хватает им, чтобы стать созерцанием.

Набережная Арно высока… предосторожно высока. Слишком помнит этот город, на что способен присмиревший внизу поток.

А вон там уже и Понте Веккьо и всё, что обязано быть в этой так долго ожидаемой панораме. Всё на местах.

Вот ты и увидел Флоренцию.

От этого позорного разочарования, на которые я так скор, меня спас палаццо Питти. Даже не сам палаццо, а необходимость до него дойти. Для этого надо перейти на другую сторону Арно. Я перешёл и пошёл по улице туда, где как мне объяснили, расположилась резиденция великих Медичи.

Этот палаццо – яс давних пор знаю его по книгам – единственный, быть может, итальянский палаццо, соизмеримый по масштабам с дворцами монархов барочной Европы.

Я должен был увидеть его, и я его увидел в неожиданно распахнувшейся перспективе монументального фасада. Прочитанное отступило перед каменным величием. Он принял руст по прямому наследству от Палаццо Веккьо, он признал герб сеньора и возвеличил в могучем фронтальном размахе славу и силу Флоренции великих герцогов. В этом теплом вечере нечего было добавить к прямому потрясению зданием… потрясению, которого я ждал, которое почти пережил у Ор Сан Микеле и у Палаццо Веккьо.

– А как же собор и кампанилла? – спросил он.

– Нет, там другое… то не здания! Те оба живые, не каменные! Они супруги, там жизнь и союз… даже, кажется, счастье. А это именно здание. Страшное, мёртвое в своей каменности… потрясающее, вздымающееся от земли, от человеческого титанизма, от грешной гордыни. Тут нет ничего религиозного. Тут дышит мехами механика власти. Тут львиная лапа стоит, прорезав когтями борозды в граните, тут благородство, рассчитанное безупречно, как самолюбивый, едва обозначенный поклон испанца, зашитого во всё чёрное. Ничто тут не смиренно и несогласно… тут вечная война человеческой воли и яростных жажд.

Что-то закипело во мне, что-то вечно дремлющее и рабье, что-то наследственно русское, вечно мечтающее об оскорблении силой, превозмогающей силой. Я почуял её в беспощадном фасаде. Заходящее солнце обожгло каменное лицо Питти, но то не приняло никакого выражения, даже не сощурилось под жестоким лучом. Окна сверкнули, но не слезами, а зеркальной слепотой безучастия. Я понял – нет приступности к этому каменному тирану.

И свернул.

Уступил.

Я скрылся в тень тоненьких улочек, думая отыскать там покой и блаженную соразмерность. Однако покой не приходил и соразмерность не устанавливалась. Тоненькие улочки кричали, ворчали мотоциклетом, рычали захудалым грузовиком, шмыгали раздраженными мётлами и подножной грязью… плевались мусором. Всё было в этих улочках запылённым и жарким, потным было и стрекочущим… раздражающим… вызывающим. В том, что происходило со мной в кишках этих улочек, не было и следа тошнотворной умильности, которая едва не задушила Флоренцию прямо у меня на глазах. Здесь не было массовой туристской рожи, липкой и внутренне проклинающей «эту дурацкую Европу» всей аррогантностью своей зоологической американской лени…

… «эту дурацкую Европу»…

… которая заставила ползать по облезлым закоулкам, где всё равно нет таких высоких зданий, как на Манхэттене.

Я понял, что попал, наконец, во Флоренцию.

Я попал в город трагедии.

Она дышала в каждом кубическом метре пространства.

Флоренция – трагический город.

Она живёт трагедией.

Она живёт – ив этом её трагедия.

До сих пор Флоренция живёт своим неиспитым величием.

Не помнит его, как другие города, согласившиеся на музейность… нет!

Флоренция не помнит величия!

Оно не есть для неё прошлое.

Она и сегодня – город величия.

Чем убивает этот город?

Да тем же, чем и сам убит.

Своим величием.

Прежде всего, убивает сознание – одно