Кант и кантовская философия в сочинениях Марка Алданова - Алексей Николаевич Круглов Страница 3

Рисуемая же Алдановым сцена чтения философом отрывка из своего сочинения просто абсурдна: «Это моя последняя работа, — сказал он значительно. — “Die Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft aufgenommen”. [“Религия в пределах чистого разума“ (нем.)] Я прочту вам главу об основном зле человеческой природы»[58]. Кант не позволял себе ничего подобного даже на лекциях[59]. Обрывается чтение сочинения у Алданова появлением кантовского слуги — «пожилого человека с красным носом», «слегка выпившего Лампе»[60]. Следуя за профессором домой, Лампе думал о несправедливости отсутствия у хозяина чина «Geheimrat’a»[61], а также испытывал беспокойство по поводу реакции почтенных посетителей профессора: «...в последнее время на лицах этих людей, когда они выходили из кабинета, он как будто читал огорчение, скрываемую скорбь — или ему так казалось?..»[62] И здесь Алданов забежал лет на пять-семь по сравнению с историческим Кантом.

В «Заговоре» (1926), продолжающем «Девятое термидора», Кант лично в качестве героя больше не участвует. Однако о философе неоднократно беседует Штааль и его знакомые. Один из них — Ламор, — увидев на столе у собеседника книгу Канта, сказал: «Я проездом был у него в Кенигсберге. Лучше было бы, если б не заходил: тяжело! Он впал в детство, не меняет больше белья, подвязывает чулки к пуговицам жилета. Уверял меня, что погода составила против него заговор... Очень тяжело смотреть. Я на своем веку, как, впрочем, все люди, видел достаточно разных memento mori! [помни о смерти (лат.)] Чем memento mori банальнее, тем оно действительнее. Заметьте, что и мысли, связанные с memento mori, всегда очень банальны. Ну, труп, могила, черви — умного ничего не скажешь. Однако впавший в полуидиотизм Кант — это такое зрелище, которое не может изгладиться из памяти. Другой об этом забудет, а вспомнит “Критику чистого разума”. Я “Критику” помню, но и этого при всем желании никак не могу забыть...»[63]. Картина, описанная здесь Алдановым устами Ламора, за исключением некоторых деталей действительно соответствует двум-трем последним годам жизни Канта[64]. Однако последнее слово о Канте в тетралогии Алданова, в романе «Святая Елена, маленький остров» (1921) сказал бывший император Наполеон: «Человек — существо беспокой ное, все он ведь чего-то ищет. Так пусть лучше ищет у священника чем у Кальостро, у Канта или у госпожи Ленорман. Поверьте, они все стоят друг друга: и Кант, и Кальостро, и госпожа Ленорман...»[65].

Подводя предварительный итог рассмотрению алдановского Канта в тетралогии «Мыслитель», стоит заметить, что писателю удалось весьма правдиво и красочно передать внешний облик кенигсбергского философа, хотя это была, наверное, самая простая задача. Что же касается некоего психологического портрета, общения Канта с незнакомцем, то он совершенно не удался, если сравнивать его с тем Кантом, который известен нам по разнообразным историческим свидетельствам, а также по его философским произведениям. Это тем более странно, что сама беседа содержит множество деталей из кантовских биографий. Но чуть ли не все детали, знакомые по наиболее известным кантовским биографиям, Алданов попытался включить в один разговор. В результате получился, к сожалению, типичный для России образ «Канта вообще», одновременно в качестве галантного магистра преподающего русским офицерам фортификацию и мучающегося ночными кошмарами в старческом возрасте отставного профессора. Разве только совсем уж детские воспоминания Канта были исключены отсюда. Какую цель ставил перед собой Алданов, вводя Канта в качестве персонажа своей тетралогии, — на этот вопрос мне ответить сложно. Возможно, он желал дать относительно правдивый исторический портрет кенигсбергского философа, обращаясь ко множеству деталей, подтверждающихся историческими источниками, либо же, напротив, продемонстрировать «пределы понятия так называемой исторической достоверности». Однако нельзя исключить и того, что целью Алданова была некая пародия на Канта[66] или же на Карамзина, посещающего Канта. Во всяком случае, Штааль после знакомства с «Письмами...» Карамзина начинает писать «Журнал путника», в котором упоминается и «Иммануил Кант, которого мне не забыть мудрой, потрясшей душу беседы»[67]. А герой романа «Заговор» Иванчук, обнаружив книгу Канта «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики», размышляет так: «Это тот кенигсбергский старичок, о котором всегда врет Штааль...»[68].

Возможно, на этой тетралогии Алданова не стоило останавливаться столь подробно, если бы не одно обстоятельство: выше я намеренно выпустил одно ответвление разговора Канта со Штаалем, являющееся, на мой взгляд, самым интересным, и венчающее вековую интерпретацию революционности кантовской философии самым ярким образом. Итак, Кант говорит русскому дипломату:

«Робеспьер, Дантон... Я думаю, они неплохие люди. Они заблуждаются , только и всего: почему-то вообразили себя революционерами. Разве они революционеры? Они такие же политики, такие же министры, как те, что были до них, при покойном короле Людовике. Немного лучше или, скорее, немного хуже. И делают они почти то же самое, и хотят почти того же, и душа у них почти такая же. Немного хуже или, скорее, немного лучше... Какие они революционеры?

— Кто же настоящие революционеры? — спросил озадаченный Штааль.

— Я, — сказал старик серьезно и равнодушно, как самую обыкновенную и само собой разумеющуюся вещь»[69].

Свое необычное утверждение Кант аргументировал так: «Это очень распространенное заблуждение, будто во Франции происходит революция [...] Признаюсь вам, я сам так думал некоторое время и был увлечен французскими событиями. Но теперь мне совершенно ясен обман, и я потерял к ним интерес. Во Франции одна группа людей пришла на смену другой группе и отняла у нее власть. Конечно, можно называть такую смену революцией, но ведь это все-таки несерьезно. Разумеется, я и теперь желал бы, чтоб во Франции создалось правовое государство, более или менее соответствующее идеям Монтескьё. Но, согласитесь, это все не то... Почему эти люди не начнут революции с самих себя? И почему они считают себя последователями Руссо?.. Руссо, — сказал он с уважением, — имел в виду совершенно другое»[70], «Только в моем учении — подлинная революция, революция духа. И потому самые вредные, самые опасные люди это не Дантон и не Робеспьер, а те, которые мешают мне высказывать мои мысли. Разве можно запрещать произведения Канта?..»[71]

Для того чтобы по-настоящему оценить эту сцену в романе Алданова, необходимо сказать о ее немецком прообразе, а именно о сочинении Гейне.

Г. Гейне и Кант

Долгие годы в процессе преподавания философии в Советском Союзе почти обязательным упоминанием в связи с так называемой «немецкой классической философией» служили слова Карла Маркса (1818-1883) о том, что «философию Канта можно