Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер Страница 32

Весь этот пассаж – немногим больше, чем полстраницы. Практически в каждой строчке, в каждой фразе – намёк, предупреждение, пророчество непредсказуемых потусторонних или природных сил, – и слепота, неведение, искажённые представления людей, в особенности тех, которые верят в неукоснительные планы.

Драйер беспокоится: «Не пошёл бы завтра дождь. Барометр падает, падает…». Он всё ещё дорожит хоть каким-то вниманием жены, тем, что она «согласилась с ним поиграть и не отказалась в последнюю минуту – из-за дурной погоды, как он втайне боялся».4311 Марта сказала, что, пожалуй, пойдёт дождь, и стала торопить Драйера: «А то ещё польёт дождь» – она явно забыла, как долго и тяжело она болела, почти с осени и до весны. А между тем, по балкону уже многозначительно «гулял ветер». И Драйер по слогам читал фамилию одного из постояльцев гостиницы: «По-ро-кхов-штшт-коф».4322

Момент критический – вот-вот должно состояться «глупое пари», и автор готов напрямую вмешаться в ход событий через своего представителя, некоего «иностранца» Пороховщикова, сама фамилия которого, однако, совершенно не согласуется с той скромной функцией – надзора, – в которой признавался Набоков в предисловии к американскому изданию романа. Надзирателю, самое большее, пристали ключи от камер, а не пороховой заряд. А ситуация, в самом деле, будет взорвана – в последний момент.

Марте не терпится: «Пусти, – я не могу выйти» (Драйеру). Франц, в очках и халате, на взгляд Драйера, похож на японца (камикадзе?). Драйер, как всегда, легкомысленный и щедрый, даёт партнёрам по пари пятнадцать минут форы и не очень-то заботится, застанет ли его звонок из конторы о деле на какие-нибудь сто тысяч. Но звонок, «случайно», застаёт – творческий риск всегда на стороне Драйера, уж об этом автор позаботится.

Драйер, в отличие от Марты, в этот день исключительно чуток к подсказкам погоды: «Было холодно, неинтересно без солнца… Но его что-то не тянуло купаться… Ни в каком случае… Холодно, тучи, море как чешуя». Марта же «на минуту влезла в воду, чтобы согреться. Промах. Мокрый костюм прилип к груди, к бёдрам, к спине, зябли ноги, – но Марта была слишком взволнована и счастлива, чтобы обращать внимание на такие глупости». Франц был способен только на то, чтобы механически грести, «то угрюмо склоняя лицо, то в размахе отчаяния глядя в небо».4333 Только силы небесные могут его спасти от соучастия в преступлении, что и произойдёт через посредничество Драйера.

Как только Драйер (неохотно) сел в лодку, а Марта «почувствовала блаженный покой. Совершилось», автор начинает сопровождать их состояние и общение вторящими, нюансированными откликами пейзажа и меняющейся погоды. «Пустынный пляж, пустынное море, туманно… В груди, в голове у неё была странная, прохладная пустота, как будто влажный ветер насквозь продул её, вычистил снутри, мусора больше не осталось. Звенящий холод». Она слышит беспечный голос Драйера, призывающего Франца соблюдать в гребле лад и ритм.4344 Марта в предвкушении счастья, Драйер говорит ей, что, как она и обещала, ему гораздо лучше. Накрапывает дождь. Драйер говорит, что «нынче мой последний день», и завтра он уезжает. Дождь усиливается. Марта собирается подать знак Францу, но Драйер не хочет меняться с ним местами: «Я только что разошёлся. Мы с Францем сыгрались». Когда Драйер сообщает Марте о «любопытной комбинации» стоимостью в тысяч сто, она «долго глядела на горизонт, где по узкой светлой полосе свисала серая бахрома ливня».4351 Пока Марта колебалась, верить или не верить Драйеру, «дождь то переставал, то снова лил, – будто примеривался». По мере того, как она всё больше склонялась к решению отложить задуманное, «дождь пошёл вовсю», а по принятию «правильного» решения – «Ничего нет легче, чем повторить такую поездку» – уже «хлестал ливень».4362

Описав первые симптомы заболевания Марты, автор тут же переключает внимание читателя: «Стеклянный ящик … приобрёл значение почти священное. К нему подходили как к пророческому кристаллу. Но его нельзя было умилостивить ни молитвой, ни стуком нетерпеливого пальца». И хотя речь идёт всего лишь о приборе, измеряющем атмосферное давление, эффект, намеренно достигаемый этой сценой, – грозно предрекаемый высшими силами приговор Марте. Как приговор градусника с неуклонно повышающейся температурой. Дальше можно цитировать почти подряд – автор не отпускает читателя из сплошного потока «знаков и символов»: «К вечеру дождь стал мельче. Драйер, затая дыхание, делал карамболи. Пронеслась весть, что стрелка на один миллиметр поднялась. “Завтра будет солнце”, – сказал кто-то и с чувством ударил в ладонь кулаком… Дождь нерешительно перестал… В курзале были танцы».4373

Карамболи – столкновение шаров в бильярде – получались явно не в пользу Марты: на танцах она появилась, когда у неё в голове, «как кегельный шар, перекатывалась плотная боль». Рядом с ней оказываются её «кавалеры»: «чёрной бабочкой» – молодой танцмейстер, и «темноглазый студент, сын почтеннейшего меховщика». Со следующей фразы и на всю страницу автор переводит поток сознания Марты в третье лицо, таким образом передавая странность её самоощущения – как бы со стороны – по мере усиления признаков её заболевания: «Она слышала, как Марта Драйер что-то спрашивает, на что-то отвечает».4384

Прикосновение руки «летучего танцора» к голой спине Марты превратило бьющий её озноб в пятипалый. На просьбу потанцевать с ней, чтобы ей «было тепло», Франц отвечает, что он «смертельно устал».4395 «Его томила огромная, оглушительная тоска … ему казалось, что он на операционном столе и его режут». Доведя Франца до этого состояния, автор, собственной персоной и с непременной своей спутницей, является провозвестником прозрения: «Он давно заметил эту чету – они мелькали, как повторный образ во сне… Но только теперь он осознал этот образ, понял, что он значит… И Франц так позавидовал этой чете, что сразу его тоска ещё пуще разрослась… Они говорили на совершенно непонятном языке».4401

На следующий день «погода райская» – Драйер уезжает продавать патент на изобретение манекенов, а Франц несёт Марте аспирин и на солнечной набережной снова встречает ту же, знакомую ему чету: «Он заметил, что они на него взглянули и на мгновение умолкли … и ему показалось, что они его обсуждают, – даже произносят его фамилию. Подул ветерок, сорвал бумажку с трубочки в его руке». На бумажке, видимо, было написано «аспирин» – лекарство, как легко догадаться, прописанное Сириным, которое Марте уже не поможет. Зато «этот проклятый счастливый иностранец знает про него (Франца – Э.Г.) решительно всё, – быть может, насмешливо его жалеет, что вот, мол, юношу опутала, прилепила к себе стареющая женщина, – красивая, пожалуй, – а всё-таки чем-то похожая на большую белую жабу».4412

Итак, прозрение состоялось – посредством шоковой терапии и при прямом, активном участии подлинно счастливой пары «иностранцев». Прозрение, но далеко ещё не обретение собственной воли. Марта ещё жива, и где-то рядом крутятся её покровители.

Метаморфозе Драйера не нужны, как Францу, периодические настырные подсказки Пороховщикова с супругой. Он давно подготовлен мечтой, и она следует за ним – образами моря, которые собраны «в один солнечный узор ... уютно поместившись в душе… И чем ближе подъезжал он к столице, тем привлекательнее казалось ему то синее, жаркое, живое, что он оставлял позади себя».4423 Спина у него уже не горит, «кожа окрепла». Параллельно, то дело, ради которого он ехал в город, «как-то опреснело», Драйеру «стало скучно. Очарование испарилось… Затея надоела … сумму можно запросить грандиозную; но Драйеру было всё равно. Фигуры умерли».4434 На подходе к дому Драйер «увидел, что одно окно – окно спальни – пылает золотым закатным блеском» – это ему, «солнечной» его натуре, приветствие в знак освобождения. «В доме было как-то легко и пусто без Марты. И было очень тихо». Оказалось, что «все часы в доме стоят», что постель Марты «наглухо прикрыта простынёй», – по этим и другим признакам читателю становится понятно, что Марты, по-видимому, больше нет. «Драйер потушил свет и, окружённый странной тишиной, незаметно уснул».