Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 36

к жизни часто очень легкомысленно и граничит с идиотизмом, но именно им дано было чаще других достигать совершенства почти божественного. Когда эту почти божественность встречаешь у германцев… всегда думаешь об Италии, об итальянской красоте, о bellezza. А когда смотришь на парные портреты мужчины и женщины Ван Клеве, совсем не думаешь об итальянской красоте, думаешь о некрасивой, топорной жизни, о нас, какими мы делаемся к пятидесяти годам, отложив на лицах весь возможный жир и пороки.

Видел я и Медичейскую Венеру. Она маленькая и кажется ужасающе ранимой в мраморной своей беззащитности. Будем уповать на то, что её хранит мужественный дух герцогов Медичи.

А вот «Венеру Урбинскую», автопортрет Рафаэля, заодно с Веласкесом и Рембрандтом я вообще не увидал. Это «всё было закрыто из-за бомбы». Мне так и сказали: «Tutto chiuso per la bomba». Итальянский иногда звучит очаровательно по-детски – если перевести эту фразу буквально, то получится: «Всё закрыто для бомбы».

Смешные они… итальянцы!

_____________

Когда твой флорентийский рабочий день клонится к закату, ты, наконец, понимаешь, чем убивает этот город.

Он убивает усталостью.

Усталость во Флоренции подкрадывается незаметно. Уже и схватила тебя на лихорадочном твоём скаку, а ты ещё долго не можешь сообразить, что уже давно болтаешься израсходованным щенком в её сильных и мягких губах.

Меня это ощущение щенкоболтания застигло на пути в Санта Мария дель Кармине. Я перешёл через мост «АПе Grazie», на котором перелистывал свои первые воспоминания об Уффици, и перейдя сделал вывод, что по-видимому «водораздел» большинства италийских городов проведён именно по воде. Здесь всякий город, стоящий на реке, имеет свой «другой» берег, то есть обладает лицом историко-героическим и лицом характерным. Вот это самое характерное лицо – это всегда и есть «другой» берег.

Так Верона имеет «Borgo Trento» – тихий и зелёный район респектабельных жилищ на другом берегу Адидже. Он вроде бы и не похож совсем на старую Верону, но каким-то образом выражает характер этого не очень людного и внутренне очень спокойного города, где и на исторических-то площадях всегда душе покойно. Даже в самую лютую толпу.

Есть неизлечимая приветливость и тёплая домовитость в самом духе Вероны. Этот город с любовью относится к себе и своим горожанам. Он древен (от Октавиана Августа ещё!)… он тихо дремлет полуприоткрыв один глаз своих руин, как старый, добрый и мягкий пёс.

У Флоренции тоже есть «другой» берег. Берег палаццо Питти. И этот берег – берег Питти – именно выражает характер: злобный, мрачно-тревожный, напряженный характер тосканской столицы.

Здесь… именно здесь – настоящая Флорениця. Здесь вздыбленной пылью грязных брусчаток и лаем мотоциклетов вырывается наружу то, что стиснуто в осанистой торжественности её исторического центра. Здесь, на берегу Питти, где Флоренция уже не надеется на коммерческий успех у алчных туристских орд, где она не охорашивается всемирно признанной своей известностью, которая ей всё равно не больше, чем зубная боль – здесь она живёт неприкрытой и ожесточившейся жизнью. Копчёная, устланная серым от времени мостовиком, лишившая свои улицы зелени крон, ругающаяся в крик, тесная от всеобщей возни и хлопанья слишком частых и слишком старых дверей, она живёт и помнит… помнит и не прощает. Она живёт вопреки жизненной неудаче своего величия, потому что её величие – лишь нищенская мелочь в сравнении с подлинным духовным значением того, что было вдохновлено и совершено в этом убийственным городе.

До Санта Мария дель Кармине я дошёл, но в капеллу Бранкаччи не попал. Она уже закрылась, а сама церковь, горевшая и перестроенная в поздние времена, мне была не интересна. Усталость и истекшие сутки напомнили мне напрочь утерянное чувство меры.

Не попал я в капеллу Бранкаччи и на следующий день. Это был день отъезда… всё было сутолочно и суматошно. Да и слишком много женщин вокруг. Тут уже не до Мазаччо и тем более не до Мазолино.

Ирина изъявила желание посетить сад палаццо Питти – знаменитый «Жардино ди Боболи» – и это было как всегда мудрое решение (мудрые решения как-то естественно и непринуждённо приходят ей на ум). Мы пришли в Питти и вошли… и я был ещё раз потрясён до самых глубин воображения этой благородной, хотя и неорганической мощью. Циклопические ворота и титанизм кубического двора – всё тут имело не только наружную, внутреннюю колоссальность. Все Версали на свете начинаются отсюда, только там уже есть неприятная пухлость, архитектурный жир. Здесь – жесткий атлетизм, ничего лишнего. Это здание героической эпохи.

А «Жардино ди Боболи» мы не обошли (и слава Богу!), только вошли в него, взобрались на ближайший пригорок и упали в бар, с площадки которого видна вся Флоренция – купол Брунеллески, могучие массивы Санта Кроче и Ор сан Микеле, Арно с мостами, зелёные горы, не столько окружающие, сколько сдавливающие город. Виден был оттуда и весь берег Питти с близким куполком и колокольней Санто Спирито, с дальней Санта Мария дель Кармине, с ущельями узких улочек, над которыми висит и от которых распространяется над всей Флоренцией смог тревоги и внутреннего напряжения.

Этот убийственный город – место скрещения стольких великих судеб – своеобразная высшая эстетическая школа христианского человечества, которую оно, увы, слишком дурно усвоило. Этот город несообразных человеческому масштабу достижений, этот город, полный трагической невозможности последствий и последователей, потому что не в человеческих силах повторить то, что содеяно здесь, – этот город явно раздражён самим собой. Он презирает своё величие, плюёт в измельчавшую современность, требует от себя… от жизни… какой-то иной, более полной адекватности, которая либо должна ещё явиться, либо уже не явится никогда.

1995 год, Флоренция/Верона

Чистая капля

(О стихах Аллы Красниковой)

Её не знает практически никто. И сама она себя поэтом не считает. Ей ничего не предстоит кроме избрания Божия, впрочем, этим она уже облечена.

«Как смутно я помню себя с этих пор…». Поэт, (а она – Поэт!), который смутно лишь помнит себя! Причём именно с того момента, как из неё стали выпархивать самые лучшие стихи, с момента, когда в неё вошло то, чему подготовкой, возможно, была вся предыдущая жизнь: «…смутно я помню себя…» – в этой смутности, как некая держательница мира, она хранит целый космос.

Или не хранит, а рожает?

Или не рожает, а варит в котле, как мифическая Керидвен.

Она так и сказала когда-то: «Я же Керидвен!»

Тогда, по первому знакомству, это звучало претенциозно.

Сегодня – нисколько.

Её личный космос проступает из её поэтической смуты колебаниями неясных очертаний.

Неясных,