Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер Страница 37

на ярмарки и рынки. В архивах сохранилось множество обращенных к местным и центральным властям петиций, из которых видно негативное отношение христиан к евреям и рынкам – эти понятия были неразрывно связаны. В одной петиции 1883 года говорится, что попытки перенести базарный день с воскресенья на будни были безуспешны, потому что евреи подкупили полицию и местные власти: «Ни ваши распоряжения, ни желания общества не имеют значения, а только хитрость евреев»[204]. В другой петиции, написанной в августе 1887 года, некий священник жаловался, что его прихожане, «ненадлежаще проводя богослужения с утра, не стесняются потом допускать в своих поступках всякие неосторожности, коими пользуются эксплуататоры-евреи»[205]. Сам обер-прокурор Победоносцев писал в 1889 году Александру III: «В Западном и Юго-Западном крае дошло до того, что рабочее население все в кабале у евреев, и рабочему в праздник невозможно и думать о церкви – еврей не пускает. <…> “А то как же я закрою лавку в гостином дворе, когда у соседа открыта?”» [Победоносцев 1993:372].

Как правило, в ответах властей на эти обращения говорилось, что «без базаров же крестьянин в своем быту обойтись не может»[206]или что «перенесение означенных ярмарок на будние дни оторвет приезжих крестьян от работы и может невыгодно отразиться на их экономическом положении»[207]. Однако если погромы продемонстрировали, что евреи беззащитны перед насилием со стороны своих украинских соседей, то «Майские правила» закрепили представление о них как о врагах христианского населения – в значительной степени именно из-за их присутствия на ярмарках и базарах.

Хотя многие еврейские персонажи, встречающиеся в литературе того времени, иллюстрируют этот антагонизм, еврейские и прогрессивные в социальном отношении нееврейские писатели пытались бороться с подобными антисемитскими стереотипами[208]. Философ В. С. Соловьев и русскоязычный писатель украинского происхождения В. Г. Короленко яростно протестовали против погромов, возлагая вину за социальные беды российского общества не на еврейских торговцев, а на систему, в которой нетерпимость не только не осуждалась, но и по сути была частью государственной политики [Baron 1976: 51]. Короленко в своих произведениях, натуралистично описывающих евреев и христиан, пытался обелить образ торговца-еврея. В новелле «Судный день» (1890) черт Хапун (чье имя явно отсылает к хапперам, похищавшим еврейских мальчиков и продававшим их в рекруты) приходит, как это часто описывается в украинском фольклоре, к грешнику-еврею накануне праздника Йом-Кипур. В тот год он поймал шинкаря Янкеля, который будто бы перенесся в эту историю прямиком из «Тараса Бульбы». Черт перечисляет Янкелю грехи, в которых тот виновен:

– Дерете с людей проценты – раз!

– Раз, – повторил Янкель, тоже загибая палец.

– Людским потом-кровью кормитесь – два!

– Два.

– Спаиваете людей водкой – три.

– Три.

– Да еще горелку разбавляете водой – четыре!

– Ну, пускай себе четыре. А еще?

– Мало тебе, что ли? Ай, Янкель, Янкель! [Короленко 1953–1956, 2:291].

Третий и четвертый пункты обвинения, явно противоречащие друг другу, являются типичным примером того, как евреев превращали в козлов отпущения. В «Судном дне» Янкель заключает с чертом сделку. Он не будет сопротивляться и позволит черту забрать себя на год. Однако если христианин, который заменит его в шинке на это время, сам совершит все перечисленные чертом грехи, то черт его отпустит и компенсирует ему все убытки. Место Янкеля занимает украинский мельник, который через год управляет уже не одним, а двумя шинками, так же разбавляет водку и презираем всеми в округе, как и Янкель до него.

В начале XX века Короленко был известным защитником обездоленных. Его очерк «Дом номер 13», повествующий о погроме в Кишиневе в 1903 году, принес ему репутацию филосемита. Статья «Сорочинская трагедия» (1907) осуждала власти за жестокое подавление крестьянского выступления в селе, прославленном Гоголем почти веком ранее. В «Судном дне» Короленко вроде бы обращается к гротескному образу гоголевского еврея, заключившего сделку с чертом. Однако посыл этого произведения в том, что в экономических бедах деревни виноват не еврей, а само общество, находящееся в полном упадке.

Новый коммерческий пейзаж Менделе

Еврейским просветителям, большую часть жизни потратившим на критику традиционной еврейской культуры, переход к нарративу с осуждением антисемитизма и ущербной сельской экономики дался не так просто, как их русским и украинским коллегам. Абрамович перестал писать в 1880-е годы и, как и многие его товарищи-маскилы, скорее пересмотрел свою преданность идеалам Просвещения, чем принял революционные идеи народовольцев. Еврейский журналист Б. Брондт писал в 1889 году: «Наше величайшее несчастье заключается в том, что за два десятилетия, предшествовавших погромам, мы начали отрицать свою сущность и забывать, кто мы есть. Мы кричали в один голос, что мы русские, немцы или французы, но не евреи» [Brondt 1889: 17–18; Wiener 1935: 108]. Поскольку в СССР высоко ценилось классовое сознание, а национализм официально осуждался, советские литературоведы были вынуждены порицать чувство еврейской солидарности, которым отмечено позднее творчество Мойхер-Сфорима. Советский историк еврейской литературы Меер Винер писал, что в 1880-е годы Менделе отступил от прогрессивных политических и общественных взглядов и в ситуации направленного против евреев насилия и экономического хаоса перешел на мелкобуржуазные и националистические позиции. Последний роман Абрамовича «Заветное кольцо» («Dos vintshfingerl») являлся, согласно Винеру, реакционным ответом писателя на положение дел в 1880-е годы и переходом от общественного сопротивления и антиклерикализма к оправданию и романтизации всего еврейского, «даже хасидов… против которых маскилы так яростно выступали» [Wiener 1935: 111][209]. То, что Винер осуждает как реакционный поворот к прошлому, можно воспринимать и как сложный переход к более тонкому пониманию уязвимого положения русских евреев после погромов начала 1880-х годов и последовавших за ними «Майских правил».

«Заветное кольцо» является иллюстрацией того, как сильно повлияли на творчество Абрамовича события 1880-х годов. Впервые писатель опубликовал его как повесть в 1865 году, и это произведение не имело большого успеха. В поздней редакции, которую он начал печатать в «Еврейской народной библиотеке» («Di yidishefolks-bibliotek») Шолом-Алейхема в 1888 году, это уже исторический роман, действие которого начинается в 1830-е годы и достигает кульминации в дни погромов 1880-х[210]. Ярмарки и рынки в этой книге не только предстают местами, где евреи подвергались насилию во время погромов, но и демонстрируют экономический застой, постигший украинскую провинцию после принятия «Майских правил». Одним из важнейших отличий поздней редакции «Заветного кольца» от первого издания является включение в текст этого произведения подробного описания коммерческого пейзажа и его опасностей.

Базарная площадь в романе предстает пространством эксплуатации, преступлений и