Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова - Егор Станиславович Холмогоров Страница 37

кредитором, и банкрутства допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнется, так сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие, естественно не захотят участвовать в окислении… Начнется борьба, и, после семидесяти семи поражений, нищие уничтожат акционеров, отберут у них акции и сядут на их место, акционерами же разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может, и нет. Вернее, что тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею предугадать в судьбах, которые изменят лик мира сего. Впрочем, посмотри в Апокалипсисе…».

Характерно тут словечко «окисление», перебрасывающее мостик к «Крокодилу», переваривающему чиновника. Россия – жертва этого всеобщего окисления, и если оно не прекратится, то обречена на переваривание.

Исход к Востоку и автаркия

Оказавшийся предсмертным выпуск «Дневника писателя» Достоевский полностью посвящает вопросам финансов. Карпи характеризует этот выпуск несколько глуховато, сводя к проповеди Достоевским милитаризма, хотя именно здесь «Достоевский-экономист» выступает эксплицитно, в полный рост.

Поводом для рассуждения Достоевского являются многочисленные толки о состоянии расстроенных войной с Турцией финансов России и заявлений в этой связи о том, что вся эта война за братьев-славян выеденного яйца не стоила.

«Рубль упал, займы на военные расходы и проч. Но тут, кроме собственно рубля, была и отместка, да и теперь продолжается, именно за войну отместка: «Мы, дескать, говорили, мы предрекали». Особенно пустились в экономизм те, которые говорили тогда, в семьдесят шестом и седьмом годах, что денежки лучше великодушия, что Восточный вопрос одно баловство и фикция, что не только подъема духа народного нет, не только война не народна и не национальна, но, в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему всё та же косная масса, немая и глухая, устроенная к платежу податей и к содержанию интеллигенции; масса, которая если и дает по церквам гроши, то потому лишь, что священник и начальство велят. Все русские Ферситы (а их много развелось в интеллигенции нашей) были тогда страшно оскорблены в своих лучших чувствах. Гражданин в Ферсите был оскорблен. Вот и начали они мстить, попрекая финансами».

Финансы, как сила глобальная и, в этом смысле, принципиально не русская, враждебная русским интересам, выступает здесь как способ мести русским за то, что они позволили себе руководствоваться идеальным мотивом – национальным, славянским, православным. Все околичные рассуждения Достоевского, когда он заговаривает о посторонних предметах, а потом иронически просит прощения за отход от темы финансов, сводится к одному: В ротшильдовской мировой плутократии никакая Россия, никакой русский народ, никакие национальные интересы невозможны. Система структурирована так, что русские в нем могут только подвергаться перевариванию, а не переваривать самим. «Проглотившее существо либеральнее проглоченного», – чудесная формулировка, не вошедшая в основной текст «Крокодила».

При этом Россия обречена на ситуацию догоняющей модернизации – бежать за Европой, при этом ломая себя через колено.

«В том-то и главная наша разница с Европой, что не историческим, не культурным ходом дела у нас столь многое происходит, а вдруг и совсем даже как-то внезапно, иной раз даже никем до того неожиданным предписанием начальства. Конечно, всё произошло и идет не по вине чьей-нибудь, и, уж если хотите, так даже и исторически, но согласитесь и с тем, что такой истории не знала Европа. Как же спрашивать с нас Европы, да еще с европейской системой финансов?

Я, например, верю как в экономическую аксиому, что не железнодорожники, не промышленники, не миллионеры, не банки, не жиды обладают землею, а прежде всех лишь одни земледельцы; что кто обрабатывает землю, тот и ведет всё за собою, и что земледельцы и суть государство, ядро его, сердцевина.

А так ли у нас, не навыворот ли в настоящую минуту, где наше ядро и в ком? Не железнодорожник ли и жид владеют экономическими силами нашими?

Вот у нас строятся железные дороги и, опять факт, как ни у кого: Европа чуть не полвека покрывалась своей сетью железных дорог, да еще при своем-то богатстве. А у нас последние пятнадцать-шестнадцать тысяч верст железных дорог в десять лет выстроились, да еще при нашей-то нищете и в такое потрясенное экономическое время, сейчас после уничтожения крепостного права!

И, уже конечно, все капиталы перетянули к себе именно тогда, когда земля их жаждала наиболее. На разрушенное землевладение и создались железные дороги.

А разрешен ли у нас до сих пор вопрос о единичном, частном землевладении? Уживется ли впредь оно рядом с мужичьим, с определенной рабочей силой, но здоровой и твердой, а не на пролетарьяте и кабаке основанной? А ведь без здравого разрешения такого вопроса что же здравого выйдет? Нам именно здравые решения необходимы, – до тех пор не будет спокойствия, а ведь только спокойствие есть источник всякой великой силы.

Как же спрашивать у нас теперь европейских бюджетов и правильных финансов? Тут уж не в том вопрос, почему у нас нет европейской экономии и хороших финансов, а вопрос лишь в том: как еще мы устояли? Опять-таки крепкой, единительной, всенародной силой устояли».

Неприятие торопливой модернизации-вестернизации, разрушающей общество, подрывающей его аграрную основу, которая выжимается как лимон, ради того, чтобы добиться развития в других экономических областях, уничтожающей православную традицию, – всё это роднит интуитивные прозрения Достоевского с работами таких крупных социологов ХХ века как Карл Поланьи. То есть с той линией экономической мысли, которая указывает на приоритет интереса сохранения целостности общества над развитием рыночной экономики, и на необходимость сохранения определенного темпа изменений и согласования содержания изменений с народной традицией, которую Достоевский видит в Православии, «оздоровлении корней»…

И, наконец, выход, который находит Достоевский из дилеммы непримиримости между мировой финансовой плутократией, воплощенной в Европе, и самобытным культурным и религиозным началом России – это русская экспансия в Азию.

В Европе мы приживальщики, которых непрерывно унижают и клеймят «татарами». В Азии мы будем господами и истинными европейцами. Экспансия в Азию пробудит народные силы и доставит русским немалый прибыток. Тот прибыток, который они в конечном счете бросят на свою чашу весов в споре с Европой.

«– Постройте только две железные дороги, начните с того, – одну в Сибирь, а другую в Среднюю Азию, и увидите тотчас последствия.

– Мало захотели! – засмеются мне, – где средства, и что получим: себе убыток и только.

– Во-первых, если б мы, в последние двадцать пять лет, всего только по три миллиона в год на эти дороги откладывали (а три-то миллиона у нас просто сквозь пальцы иной