Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева Страница 37

это чувствовать, ей скучно, жизнь ей в тягость. В это время она встречается с везде и всегда скучающим Платоновым, который также израсходовал всего себя, таскаясь по светским гостиным. Им обоим показалась их встреча в глуши, среди ничтожных людей, их окружающих, каким-то великим счастием; они начинают привязываться друг к другу, и это новое чувство, им незнакомое, оживляет их; они думают, что любят друг друга, и с восторгом предаются этому чувству. Но это оживление, это счастие было только на минуту, и чрез месяц после первого признания они замечают, что это была только вспышка, каприз, что истинной любви тут не было, что они и не способны к ней, и затем наступает с обеих сторон охлаждение и потом опять скука и скука, и они, разумеется, начинают скучать, в этот раз еще более, чем прежде. Сестра уверяла меня, а С. П. Шевырев подтвердил, что характер этой женщины и вообще вся ее связь с Платоновым изображены были у Гоголя с таким мастерством, что ежели это правда, то особенно жаль, что именно эта глава не дошла до нас, потому что мы все остаемся теперь в том убеждении, что Гоголь не умел изображать женские характеры; и действительно везде, где они являлись в его произведениях, они выходили слабы и бледны. Это было замечено даже всеми критиками[291].

В «Воспоминаниях о Н. В. Гоголе» Смирнова упоминает (в одном ряду с Тентетниковым, Костанжогло, Вороным-Дрянным, Петухом) еще и «какого-то помещика, у которого было все на министерскую ногу, в чем он убивал драгоценное время для посева, жнитвы и косьбы, и все писал об агрикультуре»[292].

С бóльшими подробностями, чем в пересказе Кулишу, Смирнова описала и сцену в деревне Чаграновых, где «Платонов влюбился в портрет во весь рост» светской «петербургской львицы»[293] и был устроен обед с роскошной сервировкой:

Стол был покрыт: хрусталь, серебро, фарфор саксонский. Бедный студент запил и тут высказал то, что тайно подрывало его энергию и жизнь. Сцена так была трагически жива, что дух занимало[294].

Общее же впечатление от второго тома в «калужской редакции» (Арнольди утверждал, что всего Гоголем было прочитано тогда девять глав) сводилось к тому, что

все читанное <…> было несравненно выше, нежели в оставшемся брульоне. В нем очень много недостает даже в тех сценах, которые остались без перерывов. Когда слушательница спрашивала: «Неужели будут в поэме еще поразительнейшие явления?» – Гоголь отвечал: «Я очень рад, что это вам так нравится, но погодите, будут у меня еще лучшие вещи: будет у меня священник, будет откупщик, будет генерал-губернатор»[295].

В сожженных главах второго тома получала развитие также и линия Тентетникова и Улиньки[296]. Как рассказывал Д. А. Оболенский со слов С. П. Шевырева,

…в то время когда Тентетников, пробужденный от своей апатии влиянием Уленьки, блаженствует, будучи ее женихом, его арестовывают и отправляют в Сибирь; этот арест имеет связь с тем сочинением, которое он готовил о России, и с дружбой с недоучившимся студентом с вредным либеральным направлением. Оставляя деревню и прощаясь с крестьянами, Тентетников говорит им прощальное слово (которое, по словам Шевырева, было замечательное художественное произведение). Уленька следует за Тентетниковым в Сибирь, – там они венчаются и проч.[297]

С «политическим» развитием сюжетной линии Тентетникова, арестованного и сосланного в Сибирь, соотносилось появление еще одного персонажа – штабс-капитана Ильина, которого упоминал и Шевырев под впечатлением от прочитанных Гоголем двух новых глав поэмы (V и VI)[298].

В последних главах должен был фигурировать и священник – новое лицо, задуманное Гоголем, возможно, после его знакомства в 1846 году с М. А. Константиновским (о. Матфеем)[299], «не вполне православный священник», как его определил сам о. Матфей[300].

Остается только пожалеть, что И. С. Аксаков, не присутствовавший на чтениях в семье Аксаковых (сам он в это время находился в Ярославле – см. с. 218 наст. изд.), отговорил своих родных пересказывать ему содержание прослушанного:

Анекдотический интерес для меня, как и для вас, в произведениях Гоголя не важен. Придется рассказывать или почти ничего, или слишком много, т<о> е<сть> его же речами, из которых мудрено выкинуть слово: так каждая нота состоит в соотношении с общим аккордом[301].

Загадка третьего тома

О том, как мыслилось продолжение первого тома поэмы, мы имеем еще одну версию – А. М. Бухарева (архимандрита Феодора), профессора Казанской духовной академии, философа и богослова. Версия эта восходит к его разговору с Гоголем. На вопрос, «чем именно должна кончиться эта поэма» и «оживет ли, как следует, Павел Иванович», Гоголь «как будто с радостию подтвердил, что это непременно будет и оживлению его послужит прямым участием сам Царь, и первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма». Продолжая беседу, автор воспоминаний задал следующий вопрос:

«А прочие спутники Чичикова в „Мертвых душах“? <…> и они тоже воскреснут?» – «Если захотят», – ответил он с улыбкою; и потом стал говорить, как необходимо далее привести ему своих героев в столкновение с истинно хорошими людьми и проч. и проч.[302]

Примечательность данного диалога в том, что сохранившиеся главы второго тома не содержали в себе ничего, что могло бы говорить о подобной линии развития поэмы, поскольку во втором томе Чичиков представал даже в большей степени плутом и мошенником, чем в первом. А потому и очевидно, что, в отличие от приведенных выше мемуаров, сообщение А. М. Бухарева относилось не столько ко второму тому, сколько к его дальнейшему гипотетическому продолжению. Иначе говоря, к тому третьему.

Собственно, сам Гоголь уже на ранних стадиях работы над «Мертвыми душами» держал в уме перспективу трехчастного строения своей поэмы. Первое, весьма туманное тому подтверждение мы находим в его письме В. А. Жуковскому от 12 ноября 1836 года:

Огромно велико мое творение, и не скоро конец его…

Более конкретно о многотомном замысле поэмы Гоголь почти в то же время пишет в М. П. Погодину:

Вещь, над которой сижу и тружусь теперь и которую долго обдумывал, и которую долго еще буду обдумывать, не похожа ни на повесть, ни на роман, длинная, длинная, в несколько томов… (письмо от 28 ноября 1836 г.; см. также с. 15 наст. изд.)

О возможности продолжения поэмы в трехчастной форме ее автор косвенно упоминает в письме П. А.