Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 38

Значит, неземное.

Она немногословна. Её стихи не так уж часто выходят за пределы восьми/двенадцати строк. По-мужски кратко, хотя и с женской свободой, исчерпывает она свои чувства, и мужество женского стиха делает его особенно острым, проникающим.

А вечером уйдут в закат купаться сосны,

И склонится нарцисс, сам по себе скорбя…

Мне не с кем нарушать порядок этот косный,

Мой день как ангел бел, лишь крылья – воробья.

Как самурайски коротка может быть декларация расправы над собой, как бескомпромиссен самоприговор! С дерзостью, которую только талант оправдывает, она непринуждённо допускает в одной фразе гибкую разнопадежность:

Я у тебя не спрашивала имя

и принадлежности к любви или коварству

И суховатая стройность начинает дышать, напитываясь проступившей мелодией. Она нежданно, непривычно словесна, даже, будто бы логически нелепа. Кажется, ради мелодии, а вчитаешься, оказывается – и ради смыслообраза:

По мне томится март в обманутых аллеях,

И, помрачневший вдруг, не спит своих ночей.

Ну а чьих ещё? Но от этих «своих ночей» её март делается живым существом, нервным юношей, добавляя тревожный сумрак бессоннице обманутых аллей.

Временами она беспощадна как Истина.

Я вешнего тебя не понимаю,

Несметно воплощение чужого!

Черемуха?., но это только в мае…

Беспамятство?., но это только слово…

Я сам себя не понимаю, когда перечитываю эти строки. Их возможный (вполне мыслимый, при антипоэтическом желании «разбираться») конкретный смысл даже не напоминает о себе под взглядом Истины, перед которой волею одной строки она поставила мир. «Несметно воплощение чужого»… – есть ли что страшней, чем эта констатация, такая прямая по смыслу, такая непростая поэтически? После неё и черёмуха весны, и беспамятство страстей – лишь солнечный зайчик, случайно мелькнувший в пропасть непобедимой чуждости.

* * *

Её стихи, многие из них, – это поэзия неутолённого рассудка, с которым наедине она смело остаётся сама и

беззаботно оставляет читателей. Когда читаешь её стихи, осознаёшь, что музыка их неотразима, и приходит понимание, нет… два: а) музыка лежит глубже умопостигаемого смысла поэзии; б) музыка и есть её – поэзии – настоящий смысл. По крайней мере, для Аллы Красниковой. И потому в её стихах музыка мелодии, музыка воображения, музыка как смысл… – приближена неимоверно близко к поверхности умопостигаемого и постигается как захватывающая поэтическая свобода, свобода-дерзость, свобода-безоглядность.

Но откуда взялись: легкий лотос и сны из Бомбея,

И следы на воде, и спокойный, негромкий ручей,

Где о нашей любви, камышовая флейта скорбеет

Далеко-далеко от печали и смерти моей.

Это свобода высшей пробы – духовная свобода веры в стих, данный свыше, и доверия Читателю. А ещё спокойное безразличие к «читателям», которым пришло бы в голову задавать вопросы. О таких «читателях», а заодно и о «поэтах», набивающих виршами толстые и тонкие журналы, яростно борющихся за премии, или неутомимо образующих литобъединения с претенциозными названиями, она как-то сказала: «Да ну их! Только сорят в космосе!»

Сама же она одинока и уверена в одиночестве со своей сокровенностью.

Поняла я, что ты – одиночество рая…

А что ещё остаётся среди несметных воплощений чужого? Между её поэтической свободой и Богом – только мир. Но мир в целом, мир, лишь как горизонт, как преодоление, потому что красота мира – это уже Бог. Вот и стихи такие, словно получил пощечину и проснулся от долгого серого сна. Словно встал из под бремён неудобоносимых и почувствовал, что свободен:

… Ты лети! Нет сегодня примет

Несчастливых, чтоб тайный полет задержать.

Ты – лети! Может, где-то получишь ответ…

Мы веками невстречены, мы столетьями – мимо,

                                                    опять…

Не мешай вольнодумству – такое оно ремесло,

Что не в сказке сказать… только ночью проснувшись,

                                                    любить

Чье-то белое платье и блоковской лодки весло…

И несбывшийся мир, и дымка сигаретного нить…

Ага, поди, попробуй… помешай вольнодумству! А ещё попробуй, проснувшись ночью, любить несбывшийся мир! Ну, или хоть дымка сигаретного нить, что ли! Спасённому – рай! Рай ему, которому даровано! Её стихи – это голубоглазая усмешка дара над трудовой природой версификации, над кряхтеньем интеллектуальных потуг всемирной эрудиции!

Спасённому – рай? Или спалённому? Только спасённый знает, сколькое он сжег в себе, сколько жизни… Цветаева говорит: «растраченной даром», вот именно – даром!

Дар сжигает жизнь, нещадно растрачивает её, ибо ищет, требует жизни иной, наконец, не найдя, созидает иную жизнь из самосожжения поэта. Не обязательна тут судьба Марины Цветаевой или Есенина. Самосожжение поэта иногда бывает герметично, скрыто внутри внешнего благополучия, и только он, спалённый, знает, каким адом оплачено спасение, чем куплена свобода искать и найти самоизъяснение в неподвластных воздушных путях, где чуждые встречаются и становятся близкими:

Где мы сроднимся опять, как птенцы,

Дети, разлуки, лелеемой страстью,

Недопустимо короткой напастью,

В мысли вплетающей бубенцы.

Иногда есть ощущение, что она умирает… иссякает, исчерпывается обрезом стиха, взлетает или падает с его острого края. И таких стихов немало. Есть стихи, что, как спущенная тетива, выбрасывают тебя в пространство, и ты летишь куда-то на энергии… по инерции…

Снова мы ищем невидимый день,

Ловим запястья, целуем ладони…

Кто мы?

На белой коринфской колонне

Вечные бабочки?..

    Зыбкая тень?..

    Розы встревожены: «Как нелюдим

    Этот июль и не просит участья»

    Ловим ладони, целуем запястья,

    Чтоб ничего не оставить другим.

Её июль, как июль всякого поэта «нелюдим и не просит участья»! Это жестокая страда, страда одинокая, тотальная… страда по живому, без снисхождения к себе, – «чтоб ничего не оставить другим». Так вообще живёт Поэзия. Она жестока к Поэту, она дышит прерывисто и коротко, дышит, как и музыка, мусической свободой, а музы – вещь страшная! Под ветром этой свободы гнётся и «ропщет мыслящий тростник» заурядности, рассчитанной на здоровое долголетие. Поэзия Аллы Красниковой – настоящий взрыв мусической свободы, цветаевский побег на чахлом древе современной русской поэзии, которую давно изъел бесплодный рационализм внешних эффектов