Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер Страница 42

яркой речи, которая оказалась сильней, чем неприязнь, которую женщина средних лет испытывала к озорному мальчику. Эта история повествует о том, как Шолом-Алейхем начал собирать коллекцию идишских эпитетов и жаргонных словечек, ставших отличительной чертой его стиля[227]. Великолепная цветистая речь, которой так искусно владеет его мачеха, вызывает у юного пасынка искреннее восхищение и пробуждает в нем чувство симпатии к ней, что он прекрасно сам осознает. Вспомним, что свою собственную эпитафию Шолом-Алейхем начал с таких строчек: «Здесь лежит простой еврей, и он писал на идише для женщин» («Do ligt a yid, a posheter / geshribn yidish-taytsh far vayber»). Женщины (vayber) были его целевой аудиторией, а также неиссякающим источником материала. И. Л. Перец, с которым у Шолом-Алейхема существовало соперничество, сатирически охарактеризовал то, что воспринимал как «мещанскую притягательность» рассказов последнего: «Мелкобуржуазный еврей (der balabos) катается (shmelst zikh) в книгах Шолом-Алейхема, как клецка в масле» [Peretz 1920,10:128]. Здесь Перец подмечает у Шолом-Алейхема то, что часто оставалось незамеченным из-за его популярности в СССР. Шолом-Алейхем отличался от большинства писателей своего поколения тем, что для него политика всегда была менее интересна, чем жизнь конкретного человека. Персонажи его книг – это в первую очередь посетители базаров, а не городские пролетарии.

Хотя пародийное воспроизведение Шолом-Алейхемом речи малообразованных еврейских женщин служит прежде всего для создания комического эффекта, идиш его мачехи был тем самым языком, благодаря которому он обрел собственный голос, и это очевидно следует из его писем, где он призывал женщин заниматься литературным трудом и самим выступать от собственного имени. Для него идиш был не только языком, но и воплощением мира штетла, в котором этот язык звучал. Для зарождающейся литературы на иврите идиш был языком бабушкиных сказок, а иврит – языком возвращения в Землю обетованную [Frieden 1997: 10][228]. В личной переписке Шолом-Алейхема, которую Шмуэль Нигер называл «импровизированным словотворчеством» («improvizirte vortkunst»), писатель прибегал к той же цветистой речи, которую использовали его персонажи. Из сохранившихся писем для нас представляет интерес переписка на идише между Шолом-Алейхемом и женой его коллеги по писательскому цеху Д. Я. Айзмана[229]. В открытке от 8 марта 1909 года Шолом-Алейхем пишет жене Айзмана: «…так как вы не гойка (keyn goye), мы можем переписываться на идише». Замечание о том, что госпожа Айзман «не гойка», является добродушной насмешкой над ее мужем, с которым он поддерживал выдержанную в более формальном стиле переписку на русском. Шолом-Алейхем называет идиш жены Айзмана «Loshen-Koydesh» (священным языком), тем самым подчеркивая важность сохранения еврейской языковой традиции: повседневный идиш восточноевропейских евреев почитается здесь так же свято, как и древнееврейский язык Библии[230].

Сорочинское эхо

Главный герой рассказа Шолом-Алейхема «Заколдованный портной» (1901) – это еще один горе-коммерсант с благими намерениями[231]. Шимен-Эли-Шеме-Колейну, чье полное имя вместе с прозвищем переводится как Шимен-Господи-Внемли-Нашему-Гласу, такой же растяпа и подкаблучник, как гоголевский Солопий Черевик. Накопив немного денег на покупку дойной козы для своей жены, Шимен-Эли отправляется на рынок в село с говорящим названием Козодоевка. Попав в незнакомый коммерческий пейзаж, он первым делом слышит разговор по-украински между несколькими женщинами, спорящими из-за пола цыпленка, – это прелюдия к той путанице, которая ожидает его самого:

– Чуешь? Чуешь? А що тоби за курку?

– Яка курка? Це пивень, а не курка!..

– Нехай буде пивень! А що тоби за курку? [Sholem Aleichem 1917–1923, 16: 22–23; Шолом-Алейхем 1959, 4: 17][232].

Подобно тому как картины и звуки ярмарки завораживают гоголевских Черевика и Параску, увиденное и услышанное на рынке в Козодоевке производит гипнотический эффект и на Шимена-Эле:

В двух шагах отсюда – синагогальный двор. Здесь сидят старухи, торгующие мелкими грушами, подсолнухами и бобами; здесь же меламеды обучают ребят… Дети кричат, козы – бесконечное количество коз! – прыгают, таскают солому с крыш, либо лежат на земле, трясут бородками, греются на солнце и жуют жвачку [Sholem Aleichem 1917–1923,16:23; Шолом-Алейхем 1959,4:17].

Рынок с бесчисленным количеством коз оказывается тем местом, где Шимон-Эле попадает под действие злых чар (kishuf), которые приведут его к печальному концу. Дойная коза, купленная горемычным портным, приобретает над ним слишком большую власть. По пути домой в Злодеевку Шимен-Эле останавливается отдохнуть в шинке, где распоряжается его дальний родственник Додя, который хотя и не смыслит ничего в религиозных текстах и обычаях, зато хорошо разбирается в козах. Подобно Грицько из «Сорочинской ярмарки», с помощью цыгана подменившего кобылу Черевика на красный обшлаг свитки, Додя, напоив Шимона-Эле, вместо дойной козы подсовывает ему козла, мстя портному за его хвастовство. То, что в Козодоевке было «ангелом, а не козой», в Злодеевке оборачивается демоном, неспособным давать молоко. Когда портной пытается вернуть козла обратно, он снова заглядывает в шинок, и Додя производит обратную подмену, из-за чего Шимен-Эле попадает в еще более нелепое положение.

Как и гоголевский Черевик, Шимен-Эле становится жертвой собственных суеверий. Видения преследующей его козы очень напоминают страхи Черевика, спасающегося бегством от черта со свиной личиной:

Шимен-Эле пробует пройти вперед, а он за ним; Шимен-Эле сворачивает вправо, и тот вправо; Шимен-Эле – влево, и тот туда же…

– «Шема, Исроел!» – не своим голосом кричит Шимен-Эле и пускается бежать куда глаза глядят. И чудится ему, что кто-то гонится за ним, блеет тоненьким козлиным голоском и говорит по-человечьи, и поет, как кантор в синагоге:

– Владыка смерти и живота нашего! Дару-у-у-у-ющий жизнь усо-о-о-пшим (une’eman atah leheklayos meysim)\.. [Sholem Aleichem 1917–1923, 16: 61; Шолом-Алейхем 1959, 4: 44].

В отличие от Черевика, чье помрачение рассудка было временным, безумие, охватившее портного, приводит к его преждевременной смерти. В соответствии с еврейской традицией, Шимен-Эле успевает произнести «Шема, Исроел!» («Услышь, Израиль!») – слова, которые должны быть на устах еврея в момент его смерти. Однако прозвище Шимена-Эле – Внемли-Нашему-Гласу, – в котором присутствует множественное «нашему», заставляет предположить, что эта молитва (и, соответственно, смерть) относится ко всей общине. И действительно, не зная о проделке Доди, злодеевские соседи Шимена-Эле вооружаются, чтобы отомстить козодоевцам:

Собралось человек шестьдесят: портные, сапожники, столяры, кузнецы, мясники – народ боевой, парни здоровые, один в одного, вооруженные: кто деревянным аршином, кто утюгом, кто сапожной колодкой, кто топором, а кто молотком… Иные взяли с собой кое-что из хозяйственной утвари: скалку, терку или секач… Решено было немедленно идти в Козодоевку войной убивать, уничтожать, истреблять! [Sholem Aleichem 1917–1923, 16: 66; Шолом-Алейхем 1959, 4: 48].

Юмористическая история заканчивается трагической войной между