Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература) - Джиллиан Портер Страница 45

Истории о скупцах всегда исследуют последствия того, что средство становится целью. Но уникальность гоголевскому скупцу придает то, что для него накопительство – а не деньги – является средством, которое становится такой целью. Как неразборчивый скопидом, Плюшкин – это скупец из скупцов: его скупость становится воспроизводящей и оправдывающей себя самое причиной[128].

Накопление Плюшкиным вещей приводит к потере их ценности: все они поломанные, сгнившие. Обладатель примерно 800 крепостных, он является самым состоятельных из всех помещиков, которых посещает Чичиков, его склады и строения полны продуктов и орудий труда. Но вместо того, чтобы заняться управлением своими владениями, Плюшкин каждый день расхаживает по двору, собирая все, что находит, даже то, что принадлежит его крестьянам, и прячет в своей «куче» [Гоголь 1978а: 112]. Не желая выпускать из своего владения даже мельчайшего предмета, он отказывается продавать произведенное в его имении: лучше пусть пропадает [Гоголь 1978а: 113–114]. Идиосинкратическое накапливание вещей, ценность которых со временем утрачивается, приводит в «Мертвых душах» к путанице между логикой сельскохозяйственной экономики, основанной на крепостном труде, и экономики денежной, коммерческой. Функцию всеобщего эквивалента придает деньгам прежде всего их относительная долговечность. Монеты и в меньшей степени купюры (но срок и их хождения достаточно долог) созданы для того, чтобы их ценность сохранялась с течением времени. Ценность денег может падать, но это, как правило, зависит больше от функционирования финансовых институтов, а не от материала денег как таковых. Если не принимать в расчет ценовых колебаний и денежной массы, находящейся в обращении, ценность денег возрастает прямо пропорционально их количеству. Напротив, стоимость сельскохозяйственной продукции неизбежно сводится к нулю, когда от долгого хранения продукты начинают разлагаться. В то время как повествование о скупцах, как правило, представляет накопление денег как деятельность бесполезную, приводящую скупца к нищете как духовной, так и материальной, Плюшкин в «Мертвых душах» накапливает вещи так, как копят деньги, но это приводит к потере ценности всего и вся, что только есть в его имении.

Может возникнуть искушение считать Плюшкина вовсе не скупцом, а просто воплощением иного типа (например, барахольщиком), но при этом Гоголь наградил его слишком многими узнаваемыми чертами, свойственными типу скупца. Как будто желая разъяснить, что Плюшкин и в самом деле порожден данной типической традицией, Гоголь дает его краткую биографию (другим помещикам из «Мертвых душ» такого авторского внимания не досталось). Хотя многие критики полагают, что история жизни Плюшкина очеловечивает и оживляет персонаж, оставшийся бы в противном случае неодушевленным и опустошенным (ср. [Шевырев 1842а, 18426; Манн 1978: 322]), я обращаю внимание читателя на то, что эта биография рисует его странно человечным и нечеловечным, мертвым и живым одновременно. Прочно утверждая Плюшкина как тип скупца, биография наделяет его полнотой литературной жизни, которую он разделяет с прежними человеческими и зооморфными воплощениями этого типа.

Из биографии Плюшкина видно, что он был когда-то «бережливым хозяином», чья «мудрая скупость» в итоге превратилась в крайнее нежелание тратить деньги или отдавать их своим детям. Повествователь не дает четкого объяснения, как именно у Плюшкина развилась абсолютная скупость, а просто говорит, что это произошло после смерти его жены, которая передала ему ключи от всего имения. И здесь, и в другом месте традиционный символ скупости представлен как ее причина. Далее повествователь сообщает, что скупость Плюшкина обострилась, когда он постарел и был покинут своими детьми: «Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее» [Гоголь 1978а: 112–113]. Сравнение Плюшкина с волком напоминает анималистические метафоры в баснях, вызывая в уме ассоциации его истории с этой античной традицией повествований о скупцах. В другом примере сравнения с животными рассказчик уподобляет глаза Плюшкина мышиным:

маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух [Гоголь 1978а: 111].

Хотя скупцов в баснях часто изображают в виде животных, которые живут в пещерах или роют норы, глаза Плюшкина сами по себе животные в норах. Это примечательное сравнение изображает Плюшкина как монструозное воплощение классического типа скупца. Если в «Скупом рыцаре» Пушкину интересны метафорические взаимообмены, которые так никогда и не происходят, Гоголя интересуют метафоры, которые множатся и мутируют.

Столь отличные друг от друга персонажи, как Плюшкин и барон, тем не менее едины в той нечеткости, которая делает каждого из них нетипичным воплощением типа скупца. Подобно барону, Плюшкин бросает вызов читателям, ищущим в тексте морального назидания. В самом деле, будучи далек от того, чтобы заканчивать главу о Плюшкине каким-нибудь уроком, повествователь живописует, как Чичиков (извлекший выгоду из разрушительного накопительства помещика) уехал от него «в самом веселом расположении духа» и, вернувшись в город и пообедав, «заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей» [Гоголь 1978а: 124–126]. Если в баснях персонажи, понаблюдав за скупцами, предлагают читателям суждения о них, Чичиков не дает читателям никаких намеков о том, что им следует думать о Плюшкине; вместо этого его поведение предполагает, что самый приятный образ действий – не задумываться о смысле скупости.

Любопытно, что заметки и письма Гоголя о «Мертвых душах» дают основания считать, что он смотрел на свою поэму как на произведение, способное изменить в лучшую сторону читательские представления о морали; и Плюшкин мыслится писателю главным помощником в достижении этой цели. Обращаясь к Н. М. Языкову в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847), Гоголь пишет, что лирический поэт должен воззвать к «дремлющему человеку», то есть человеку, не осознающему принципов морали и духовности, чтобы он «спас свою бедную душу». Он упоминает о заключительном послании, которое должен передать Плюшкин в третьем томе «Мертвых душ», как о примере того, что должен лирический поэт сказать «дремлющему», который напоминает Чичикова, спящего после визита в имение Плюшкина: «О, если б ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома “Мертвых душ”!» [Гоголь 19786: 245–246]. Гоголь явно считал Плюшкина поэтической фигурой, способной выразить определенные моральные ценности. И все же, как и исключенное существительное, которое крестьянин Собакевича связывает со словом «заплатанной», слова, которые Гоголь хотел вложить в уста Плюшкина, так и не появляются в печати. Поскольку поэма так и не была окончена, и образ Плюшкина