Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 47

критиковать с любых позиций – бесполезно. Она слишком убедительна. Нравственность этой графики можно пробовать оправдать любыми способами – бесполезно. Она безнравственна. Здесь артистическая ирония не победила алчную животность, но и похоть плоти не превозмогла художественности. Это не Обри Бёрдсли и не Ханс Беллмер, хотя определённо ощущается что-то от того и от другого; это не классическая «шунга» Утамаро и не современная «манга», это не пошлые эротические комиксы выродившейся Европы в духе Мило Манара и не тяжелые сексуальные кошмары на манер Сибыллы Рупперт или Ханса Руди Гиггера. Это шедевры графики, иногда беспредельно узорчатые, иногда лёгкие – буквально в несколько линий. Приходят на ум рисунки Матисса, но нет… моё поверхностное знание изобразительного искусства только мешает, вызывает неубедительные ассоциации, которые тут же приходится отвергать, чтобы признать бессмысленность аналогий. Это – Борис Левит-Броун, лёгкий и ироничный, разнузданный и похотливый, откровенный и мистифицирующий, даже, порой, романтический, вопреки избранной теме. Борис Левит-Броун – единоличный автор рисунков и идеи «Ното Erotikus», воплотившейся в спроектированной им самим книге графики под тем же заглавием. Наверно, правильнее было бы называть это альбомом, но он настолько целен и логичен в последовательности рисунков, что невольно думаешь о нём, как о книге. «Homo Erotikus» выпущен в Италии тиражом всего в пятьсот экземпляров, то есть, уже по выходе в свет представлял типичный случай книгоиздательского раритета. Издана книга роскошно. Отборная бумага, черно-белая печать высочайшего качества, золотое тиснение обложки, футляр.

И, честно говоря, мне хочется задать автору всего два вопроса: как вы посмели решиться на такое?., и где можно купить «Homo Erotikus»? Но интервью есть интервью, и потому я приступаю к вопросам:

Ел. Ф.: Давно, Борис, вы на Западе?

Б.Л-Б.: Без малого семнадцать лет.

Ел. Ф.: Ну и как?

Б.Л-Б.: Свобода.

Ел. Ф.: Это надо понимать в хорошем или дурном смысле?

Б.Л-Б.: Это никак нельзя понимать. Это свобода, свобода и все!

Ел. Ф.: Но вам удалось осуществить ваш замысел. Вы издали эту замечательную и чудовищную книгу. Значит, видимо, больше хорошо, чем плохо?

Б.Л-Б.: Я издал книгу, и я мог не издавать книгу. Ничто не дрогнуло и не дрогнет в том мире, где я создал мой «Ното Erotikus». Там вообще уже ничего не дрогнет ни по какому культурному поводу. Культура на Западе, – не событие.

Ел. Ф.: Так зачем же вы тогда пустились в это трудное и дорогостоящее дело?

Б.Л-Б.: Все, что я делаю, я делаю для себя и оставляю России.

Ел. Ф.: Это ваш ответ на мой вопрос?

Б.Л-Б.: Да!

Ел. Ф.: Ну ладно, пока примем этот ответ вопреки его некоторой противоречивости. Вернёмся к нему позже. А как вы вообще начали рисовать? Когда и как? Вы ведь поэт, писатель. Мне вас так отрекомендовали, а…

Б.Л-Б.: А я возьми да и окажись, pieno di sorprese, так?

Ел. Ф.: Сорпрезе – это сюрприз? Правильно?

Б.Л-Б.: Правильно, Леночка. По-итальянски «pieno di sorprese» означает «полон сюрпризов». Это правда, если не интересоваться тем, что интересует меня, то разбираться со мной, – дело долгое и нудное. Так получилось, что стал я писателем, а рисовать начал гораздо раньше, чем писать. Как? Да очень просто. Схватил цанговый карандаш неимоверной толщины, поставил на стул первый, попавшийся под руку, кусок картона и изобразил себя с дико выпученными глазами.

Ел. Ф.: Что, просто так схватили и нарисовали? Но так же не бывает.

Б.Л-Б.: Может быть, и бывает. Но не в моём случае. Я с детства ковырял карандашиком. Считалось, что у меня способности к рисованию. Но никакой системы не было. В художественную студию я так же отказался идти, как отказался заниматься на фортепьяно. Любым попыткам ввести меня в какую-нибудь систему, я выписывал отказной билет. Я в жизни много и честно ленился, а делал только то, что хотел, что рвалось изнутри и получалось снаружи. Это непоправимо, это характер.

Ел. Ф.: Но всё-таки, почему вы изобразили себя и почему с выпученными глазами? Что вас так потрясло вдруг?

Б.Л-Б.: Вот именно, Леночка… потрясло! Я посмотрел только что вышедший тогда фильм «Лебедев против Лебедева». В этом фильме впервые на советском экране советский молодой человек, физик, – талантливый, но бесхарактерный, погрязший в самоедстве и слабодушии, – беседует с собственным инфернальным отражением в зеркале. И ключевая мысль его персонального дьявола из Зазеркалья в том, что быть безвольным удобней, чем быть упрямым, что огорчаться, обижаться на жизнь за то, что тебе не дают делать дело, проще и легче, чем это дело делать. Я вышел с фильма глубоко потрясенный. Это был 1965 год, мне было пятнадцать, я ещё ничего не успел начать, мне не на что было жаловался и не на кого обижаться. Но жестокую издёвку зазеркального персонажа я почему-то принял на свой счёт, принял, как удар, как толчок. И я всё понял.

Ел. Ф.: Что вы поняли?

Б.Л-Б.: Я понял, что надо проснуться и что-то делать. Срочно. Прямо сейчас. Не завтра, не потом… сейчас! Надо искать способ себя выразить, потому что хоть и пятнадцать, а страсти внтури кипят нешуточные. Это был момент пробуждения. Так как от скромности мне всё равно не грозит умереть, скажу прямо: фильм «Лебедев против Лебедева» надо было бы снять даже только для одного меня, хотя думаю, он не только меня разбудил.

Ел. Ф.: Страсти нешуточные? Но ведь ваше рисование, если я правильно понимаю, не всегда было эротическим?

Б.Л-Б.: Правильно понимаете. Конечно, нет. Я был очень чистый и застенчивый мальчик, а самовыражение было мучительной и тщательно скрываемой потребностью. Оно рвалось изнутри и звало обратно внутрь. Вот почему первое, что я изобразил в общеюношеском воспалении моих пятнадцати лет, было мое лицо. Это была и программа и приговор вечно глядеть в себя, вечно разверзать перипетии своих внутренних проблем и неустройств. Тайная жизнь вырывалась на бумагу фантастикой, экзальтированной символикой. Мои юношеские рисунки были экзотичны, сюрреалистичны, экс-прессионистичны, но, в сущности, очень просты. В них подавало голос то, что болело. Мое изобразительное искусство преследовало почти исключительно цели выражения.

Ел. Ф.: А что болело-то? Что вам так не терпелось выразить?

Б.Л-Б.: Страх перед надвигающейся бессмыслицей жизни, агрессию и даже ненависть к миру. Я очень рано почувствовал бессмыслицу жизни. Ну и, конечно, терзания первых сильных и увы, уже понятных страстей. Выразить их прямо я тогда и помыслить не мог, не то воспитание. Но они клокотали во мне, как во всяком подростке, может быть, даже сильней, чем во всяком, и заряжали меня агрессией, подстёгивали фантазию,