Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 54

человек во плоти и от плоти, но прежде творится духовно, сотворяется из духовноэротического единения двух, вдохновенных Эросом половой любви) Богом даётся это в-Духновение, даётся как «дыхание жизни»: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни…» /Быт. 2, 7/, «Любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам» /Рим. 5, 5/. Бог есть сама Любовь, сам Эрос, и Дух Божий в человеке есть универсальная эротическая воля, подвижность, летучесть, несущая в себе неукротимое стремление к творческому наслаждению. Эта-то эротическая воля и дарует смысл, раскрывая его как наслаждение творением, делает всякое истинное наслаждение духовно-творческим, стремится реализовать смысл Любви во всём.

5

Dasein – (букв. Здесьбытие) – одно из референтных понятий философии Мартина Хайдеггера.

6

«Пан темпос» – мой личный термин, образующий бинарную оппозицию с термином «Пан Теос». Религиозно-философская мысль преодолела исторический пантеизм, как грубое отождествление Бога с падшей природой, но она боится и всякого пантеизма, тогда как определённым образом понятый, пантеизм есть, быть может, одно из глубочайших доступных человеку откровений о Боге и Божественной Жизни. Ошибка традиционного пантеизма лишь в том, что он отождествлял Бога с актуальным мирозданием, то есть с наявным падшим миром. Но падший мир, – падшая природа и падшая тварь, – не есть Истина Творения Божия. Этот мир есть, пусть и неполное, но именно отпадение, искаженная проекция Истины в падшести, то есть уже неистинность, ложь, болезнь Творения. Сумма мира, в котором мы живём и сознаём себя, есть изувеченность бессущностным, искаженность ничтожащей властью зла, вошедшего в Творение через сатанинский обман и человеческий грех. В искаженный грехопадением мир Истина впервые возвращается лишь тогда, когда человек сознаёт неистинность мира и самого себя. Всё остальное лишь мучительные подступы к Истине, продирание сквозь ложь искаженного мира. Духовно-экзистенциальный путь падшего человека, поскольку человек его совершает, есть сначала путь к первоистине собственной и мировой неистинности, к открытию фиктивности «истин мирских», затем откровение Бога, как Истины подлинной, и после этого уже путь в Истине, наивысшая ступень восхождения экзистенции в тран-сценденцию, которую мы определили как сознательную веру в Бога. Только к этому высшему этапу становления персоны относятся слова Иисуса Христа: «Я есмь путь, истина и жизнь» /Иоан. 14, 6/. До того, как человек осознал неистинность себя и мира в богоотпадении, до откровения Бога как единственной Истины, все пути человечности ведут в мировые тупики. Вечность – «Пан Теос» – это и сам Бог, и Его эротическая Воля, и всё, что Он творит. Тварный космос и всё его тварное содержание вечны, «пан Теистичны» по духовной своей первосущности, но вечность тварная хрупче, поскольку зависит от человека, которому Бог дал свободу и власть над Творением. Тленность тварного бытия не есть Божие намеренье. Тленность связана с грехом человеческим, с повреждением духовной первосущности мира и отпадением от Бога, с падением тварности в противоположное вечности небожественное состояние, которое мы знаем как время. Пан-Теизм не выражает актуальное состояние мира. Это состояние скорее может быть определено как пантемпизм – царство времени. Творение тленное – это уже не «Пан Теос», это «Пан темпос» (не «всё Бог», а «всё время») – болезнь мира, его плен, изувеченность обремененьем, частичное отпадение в ничто.

7

Из романа И. Тургенева «Рудин». «В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже, когда уже восстание «национальных мастерских» было почти подавлено, в одном из тесных переулков предместия Св. Антония баталион линейного войска брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только думали о собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой – кривую и тупую саблю и кричал что-то напряженным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем и саблей. Венсенский стрелок прицелился в него – выстрелил… Высокий человек выронил знамя – и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердце.

– Tiens! – сказал один из убегавших insurges (повстанец (франц.) другому, – on vient de tuer le Polonais {Смотри-ка!., поляка убили.}

– Bigre! {Черт возьми! (франц.).} – ответил тот, и оба бросились в подвал дома, у которого все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер.

Этот «Polonais» был – Дмитрий Рудин».

8

Русская музыка XIX – начала XX века – это апокалиптика, парадоксально выразившаяся в формах высокого аполлонизма. Мы говорим «парадоксально», потому что крайностям, – а апокалиптика есть крайнее верхнее состояние нравственного сознания, – свойственны скорее формы дионисийские, чем аполлонические, и действительно, в музыке зрелого Скрябина аполлоническое уже претерпело слом, и открылась дионисийская бездна. Но музыка Чайковского, например, есть раскрывшиеся в звуках аполлонические картины поистине райского блаженства, временами почти уже достигнутого и, о ужас… недостижимого Царства Божия. Тоска Чайковского, о которой Фон Мэкк говорила, что в ней ты ощущаешь свои высшие способности, – это тоска апокалиптика, романтика апокалиптических температур. Мучительная и несравненная по даруемым душе наслажденьям ностальгия Рахманинова не была ностальгией эмигранта. К тому времени, как в конце 1917-го Рахманинов навсегда уехал из России, он уже написал все самые свои пронзительные ностальгические мотивы. Нет, ностальгия русского романтизма – это могучая русская апокалиптика, ностальгия по миру иному. Это его востребование немедленно и, либо черное отчаяние, либо страстная, похожая на просветление крылатая тоска от невыполнимости этого духовного требования. И хотя всякому романтизму свойственно яростное или горестное отторжение мира, никто из мировых романтиков не заходил так далеко в категоричности апокалиптического требования, как русские.

9

В порядке внутренней равновесности концепции мы должны допустить, что, хоть и с очень малой долей вероятности, возможен и инверсивный вариант. То есть, и исторический человек, человек Запада, способен, если на то есть воля его духовной свободы, выйти из своего внятного и устоявшегося исторического бытия, чтобы войти в антиисторизм русского мира и вдохнуть ледяной воздух жидкого русского медждубытия, неструктурированного, иррационального: уже не азиатского, ещё не европейского – до сих пор ни западного ни восточного – в опровержение а может быть, в оправдание хрустальной мечты наивных русских евразийцев. И мы должны допустить, что по воле внутренней свободы человек исторический способен в русском антиисторизме отыскать своё истинное прибежище, презрев