Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов Страница 56

попросту гигантской забастовкой, которая успешно завершилась удовлетворением ее самого насущного тогда требования, но все еще предстоит решить, было ли эго подлинным успехом. Французская революция стала забастовкой в высшем смысле слова, забастовкой ужасной и беспощадной, против многовекового грабежа, против бесчестного распределения богатств, против жадного всевластия кучки роскошествовавших, которым противостояла огромная масса рабочего люда, прозябавшего в нищете. Если Соединенные Штаты, по примеру других стран Старого Света, тоже собираются породить массу бедного, отчаявшегося, неудовлетворенного, бродяжничающего, полуголодного народа, что мы наблюдаем на протяжении последних нескольких лет, тогда наш республиканский эксперимент, невзирая на весь его внешний блеск, является в своих глубинных основаниях болезнетворным предприятием». Возможно, думал Уитмен, современная ему республика не была наилучшей формой государственного устройства для осуществления демократии. Однако, по его мнению, не могло быть и речи о движении вспять, об отступлении, о возврате к устаревшему социальному миропорядку. Необходимо идти только вперед. Вопрос заключался не в том, что лучше — «монархизировать» или «демократизировать». Современная обстановка в мире совершенно ясно требовала «более широкой демократизации общественных институтов», и только один-единственный вопрос имел важность: «как, в какой степени должна осуществиться эта демократизация». Как теперь ясно, он не мог этого вполне осознать до тех пор, пока Тробел* не разъяснил ему, старику, что «более широкая демократизация общественных институтов» в конечном-то итоге означает их превращение в социалистические. И все же, даже не будучи «знаком с основами политической экономии», он делал четкое различие между двумя противоположными классами, видел их борьбу; он непреклонно стоял на позициях надежды, силы духа, прогресса.

Третья, последняя, стадия вызревания демократии, этого его любимейшего детища, предполагала в той или иной степени одновременное: 1) слияние всех наций в единое демократическое братство, 2) появление высокоразвитых демократических личностей, 3) возникновение «особого духа выразительности» в литературе, искусстве, науке, родственного великой демократии, которую этот дух призван воплотить. В его понимании это были три аспекта единого процесса. Высокоразвитая демократическая личность, убежденная в прямой зависимости ее собственного благосостояния от благосостояния всего народа, не могла бы порождать ничего, кроме «космических» созданий демократического духа, который в силу своего непревзойденного превосходства над всеми другими формами социального устройства должен непременно распространить свое влияние на все человечество, превратив его в огромное демократическое братство и осуществив «ослепительную, заветную мечту всех времен!» — «восславляя демократию, эту столь пленительную цель, за то, что лишь одна она может объединить все нации, всех людей, так непохожих друг на друга и живущих в разных уголках света, в братство, в одну семью. Это ли не древняя, но всегда современная мечта земли, создание ее старейших и самых юных, ее преданнейших философов и поэтов...—превращение всех народов в товарищей, в побратимов». Очевидно, что, даже сформулированная в характерных для Уитмена выражениях, цель его демократии — «новая земля и новый человек» — совпадает с целями современного международного социализма.

Можно предположить, что и сегодня американские писатели могут во многом ориентироваться на культурную программу Уитмена. Мы видим, насколько близкими уитменовским оказываются наши собственные задачи- и наши воззрения. Ибо он требовал «...проекта культуры, не предназначенной для какого-то одного класса, или для гостиных, или для университетских аудиторий, но учитывающей особенности практической жизни у нас на Западе, не остающейся равнодушной ни к ферме, ни к рубанку, ни к труду рабочих и инженеров... она не должна оставаться в узких рамках, которые делают ее непонятной для масс».

Он был непримиримым врагом идей «искусства для искусства», «башни из слоновой кости» и «той современной эстетической заразы, которую один мой друг, большой шутник, называет заразой красоты». Поэзия демократии должна иметь своей задачей «вдохновлять и сподвигать, а не определять и завершать». «Мужчина или женщина должны видеть в великой поэме не завершение, а, скорее, начинание... Душа [великого поэта], как и сама Природа, выражает себя в действии».

«Во все времена старания создателей высокой поэзии, государств, религий, литератур были и будут—и наше время не исключение—в основе своей одинаковы: направлять помыслы людей прочь от постоянных заблуждений и болезненных абстракций, к бесценному, обыденному, к божественно и изначальноконкретному».

«Новая выдающаяся плеяда творцов», говорил он, даст жизнь «еще более блистательным картинам, поспособствует небывалому расцвету языков, песен, опер, ораторий, лекций, архитектуры» — не ради искусства как такового, но ради «преобразования и демократизации общества». Произведения искусства будут, видимо, подвергаться прежде всего проверке на совершенство технического исполнения; затем, если они с успехом выдержат это испытание и им будет присвоена категория «первоклассных произведений», их станут «строго и пристрастно испытывать на прочность их этических оснований и на способность распространять, причем всегда косвенным путем, высокие эстетические принципы, на способность даровать свободу, вдохновлять, увлекать». Вот почему в своем собственном творчестве он заботился более о том, чтобы его «песни подвигали на смелые дерзания и способствовали формированию сильного характера и воспитанию физически крепких и выносливых людей-атлетов, а не блистали изысканными рифмами, которыми ласкают слух в гостиных».

Зрелая демократическая поэзия должна воспевать не «приятные прогулки по подстриженным газонам, цветочные клумбы и соловьиное пение», столь близкое сердцу английских поэтов, а «весь мир, проникать взором в его геологическую историю, в космические дали, объять огонь и снег, устремляясь в бесконечные пространства». Ни один аспект жизни, ни одна область знания не будет чужда этой поэзии. «Точные и прикладные науки являются не средством проверки гениальности великих поэтов, но лишь их опорой и источником вдохновения». Поэзия будущего должна «вдохновляться достижениями науки, самой современностью» й выразить «безгласные, но вечно живые и деятельные, всепроникающие стремления нашей [демократической] страны, ее непреклонную волю, проникаясь духом,который ей свойствен». Она должна превзойти самые выдающиеся героические эпопеи прошлого и затмить феодальную роскошь произведений поэтов-елизаветинцев.

В сравнении с этими предвидениями современная ему литература являла собой жалкое зрелище. Образование, нравы, литература, говорил Уитмен, все еще пронизаны «духом феодализма, кастовости, верности отжившим церковным традициям». Среди поэтов «определенного сорта» «многие элегантны, многие учены и все чрезвычайно приятны». Но они по большей части оказывались «денди и нудными людьми», которые «угнетают нас тонкими салонными чувствами, дамскими зонтиками... Они вечно хнычут и поют, гоняясь за каким-нибудь недоноском мечты и вечно заняты худосочной любовью с худосочными женщинами».

Короче говоря, это все были поэты типично романтического склада, и степень уитменовского презрения к ним показывает, сколь глубокой была пропасть, отделявшая его от романтической традиции. В американской художественной литературе той поры Уитмен не мог обнаружить «ни одного великого литературного произведения, ни одного великого писателя». Это иногда доводило его до отчаяния. «Неужели этих жеманных карликов можно назвать поэтами Америки? Неужели эти грошовые, худосочные штучки, эти