Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер Страница 58

– Расплеваться хочешь, сестричка?..

Нет, я не хотел расплеваться. Мы уговорились встретиться вечером, и я положил обратно в кошелек два золотых – мой первый гонорар [Бабель 1991, 2: 253].

Тот факт, что первая покровительница протагониста носит говорящее имя Вера, напоминает о том, что и в коммерции, и в литературе нужно уметь убеждать контрагента, будь то покупатель или читатель[287].

Еще более отвратительная торговля телом происходит в рассказе Бабеля «Ходя» (1918), действие которого разворачивается в Петрограде холодной зимой после большевистской революции. Проститутка Глафира мягкими уговорами добивается от легковерного с виду китайца ночлега в тепле для себя и для своего немолодого спутника Аристарха. Когда китаец настаивает, что заплатит ей всего один фунт хлеба, она просит его: «…со мной папаша крестный… Ты разрешишь ему поспать у стенки?» [Бабель 1991, 1: 98]. Однако когда посреди ночи китаец предлагает Глафиру ее «крестному папаше», становится понятно, кто является инициатором сделки, а кто наивным простаком. Покровитель получил женщину на ночь для себя и Аристарха всего за фунт хлеба. Глафира вынуждена обслужить обоих мужчин. Подлинными авторами-торговцами в этом рассказе оказываются мужчины [Бабель 1991, 1: 99].

Активное участие бабелевских нарраторов в коммерческих операциях обычно заключается в том, что они пропагандируют именно тот вид коммерческой деятельности, который подлежит уничтожению. Более того, то, как эти авторы-торговцы изображают самих себя (зачастую прибегая к обману), напоминает вешание лапши на уши доверчивому покупателю. Рынок Петрограда, как и Тифлиса, – это естественное место пересечения различных культур. Однако персонажи Бабеля используют коммерческие пейзажи для того, чтобы извлечь выгоду из этих культурных различий, сочиняя нарративы, которые можно обратить в деньги: Вера покупается на историю, рассказанную «мальчиком у армян», а Глафира считает своего китайского клиента простаком до тех пор, пока не оказывается, что это он ее перехитрил. Все эти истории о коммерции и притворстве намекают читателю на то, что и за нарраторской маской самого Бабеля, как и у его персонажей, может скрываться что-то совсем иное.

Погром как революционный катарсис

Бабель вырос в еврейской семье среднего достатка, вокруг него много говорили на идише, и он знал этот язык достаточно хорошо, чтобы отредактировать двухтомное собрание произведений Шолом-Алейхема в русских переводах и перевести на русский рассказ Бергельсона «Джиро-джиро» [Bergelson 1929; Бергельсон 1957: 296–310][288]. Бабель не был глубоко погружен в еврейскую литературную традицию. Тем не менее еврейская тема играла в его творчестве важную роль, особенно если говорить о ранних произведениях. В своем первом рассказе «Старый Шлойме» (1913) писатель изображает антисемитские реалии: заглавный герой кончает жизнь самоубийством, когда его дети после выхода царского указа о выселении евреев решают креститься. Рассказ «Шабос-Нахаму» (1918), ставший частью неоконченного цикла о герое еврейского фольклора шутнике Гершеле из Острополя, свидетельствует об интересе Бабеля к культурным архетипам, возникшим в еврейской литературе на рубеже веков и особенно ярко представленным у Шолом-Алейхема. Переехав в Петроград в 1916 году, Бабель познакомился с Горьким, который стал его учителем и покровителем до конца жизни. Горький опубликовал два рассказа молодого писателя в своем журнале «Летопись» и в 1918 году устроил его корреспондентом в «Новую жизнь».

Как мы видели в главе четвертой, встреча с Горьким в 1904 году произвела огромное впечатление на Шолом-Алейхема[289]. Горький активно искал русскоязычных еврейских писателей, которые были настроены революционно и своими глазами видели самые отвратительные проявления антисемитизма[290]. В 1901 году он резко выступил против насилия, которому подвергались евреи. Его статья «Погром» описывает избиение евреев возле Нижнего Новгорода, свидетелем которого он стал в 1887 году. Горький описывает все происходившее как сторонний наблюдатель: он не препятствует погромщикам, но и не возлагает часть вины на жертв. В более поздних статьях он выражал свое возмущение звериными («зоологическими») и антисемитскими явлениями в русской литературе [Горький 1929: З][291]. Горький понимал, что писателем, который имел бы полное право выступать от имени российских евреев, мог быть только еврей.

За 15 лет до встречи с Бабелем Горький искал знакомства с Шолом-Алейхемом, чтобы ввести русского читателя в мир еврейской литературы. В Бабеле же он видел того, кто сможет рассказать историю дореволюционной России от лица угнетаемого еврейского народа. Однако если Шолом-Алейхем увидел в Горьком новый идеал народного писателя и образец для подражания, то Бабель захотел превзойти своего старшего товарища. Бабель, многообещающий молодой писатель, хорошо знакомый с еврейской тематикой, мог сделать то, что для Горького было недостижимо: показать читателям, среди всего прочего, первобытную сущность антисемитизма, увиденную глазами просвещенного нерелигиозного еврея. В своем дерзком эссе «Одесса» (1918) Бабель намекает на литературное превосходство над своим наставником Горьким, отчасти обусловленное его одесским происхождением: «Горький – предтеча и самый сильный в наше время. Но он не певец солнца, а глашатай истины». Дерзкий финал «Одессы» говорит как о том, что Бабель не сомневался в горьковском чувстве юмора, так и о его вере в собственные силы: «Литературный Мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет оттуда – из солнечных степей, обтекаемых морем» [Бабель 1991,1:64]. Вот что пишет об этой фразе Григорий Фрейдин в своей статье «Два Бабеля – две Афродиты: автобиография в петербургском мифе Марии и Бабеля»? («Two Babels – Two Aphrodites: Autobiography in Maria and Babels Petersburg Myth»): «Безапелляционно провозглашая себя “литературным Мессией из Одессы”, будущий создатель “Короля” заявляет о своем желании превзойти “предтечу” и оказаться в мире, где искусство – свободное от любых пристрастий – будет верховным правителем и истиной в последней инстанции» [Freidin 2009:18]. Свои претензии на литературное превосходство Бабель подкрепляет такими аргументами, как национальность, место рождения и жизненный опыт. Горький, у которого была сильно развита эмпатия, согласился бы с тем, что Бабель, еврей из Одессы – города, где в 1905 году произошел страшнейший погром, – пережил такое насилие, какое он, русский, мог только наблюдать со стороны.

В 1925 году, спустя почти 10 лет после знакомства с Горьким, Бабель опубликовал в ленинградской «Красной газете» свой рассказ о погроме – «Историю моей голубятни». Рассказ начинается с редкого для Бабеля посвящения – Максиму Горькому. Словно бы после своего сделанного в «Одессе» предсказания о том, что он заменит Горького в качестве «литературного Мессии», Бабель решил, что пришло время выполнить свое обещание и озарить русскую литературу светом, исходящим прямиком