Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер Страница 62

нарушающего все художественные каноны Аполека Лютов, для того чтобы дать голос своим сирым и убогим современникам (и тем самым возвести их в ранг святых), готов отказаться даже от «сладости злобы». Аполек со своим необычным взглядом художника становится ролевой моделью для очутившегося на польском фронте космополита Лютова, равно чуждого и украинцам, и евреям. Чужак, художник-мечтатель и автор-торговец, мастер превращения дионисийского хаоса в аполлонический космос, Аполек – это плоть от плоти коммерческого пейзажа, человек, приносящий в деревни и сельские местечки псевдогородской дух коммерции и космополитизма. Коммерция дает художнику свободу: он может идти куда хочет и изображать мир таким, как он его видит. Аполек за плату готов поместить на икону любого желающего, обессмертив его и дав ему искупление. Лютов хотел бы, чтобы его творчество было таким же простым. Мечтая о создании единой поэтики, с помощью которой он мог бы передать свои ощущения от всего того разорения, что он наблюдает, Лютов решает следовать примеру польского художника.

Если Аполек изображает сцены из Нового Завета, на которых рядом страдают католики и иудеи, то Бабель предлагает читателю по-новому взглянуть на концепцию мученичества в целом с учетом текущего взаимоотношений между евреями и христианами. Отсюда возникает мысль о том, что это сложное для евреев время перемен возвещает о наступлении новой мессианской эры, которая положила конец духовному содержанию иудаизма и христианства, но сохранила формальную сторону прежних религий (еврейской, католической и православной), подвергшихся революционной трансформации. Как мы видели в пятой главе, в начале XX века искусство стало площадкой для богохульства и разговоров о необходимости новой религии – и даже нового бога.

Лютов начинает говорить о религии, времени и вере с паном Аполеком, но продолжается этот диалог уже в одном из следующих рассказов, где собеседником рассказчика становится еще один эксцентричный персонаж – Гедали, старый еврей, которого Лютов встречает на опустевшем базаре. Судя по заметке в дневнике Бабеля («Житомир. 3. 6. 20»), рассказ «Гедали» был написан под впечатлением от реальной встречи[294].

Стекло к часам 1200 р. Рынок. Маленький еврей философ. Невообразимая лавка – Диккенс, метлы и золотые туфли. Его философия – все говорят, что они воюют за правду и все грабят. Если бы хоть какое-нибудь правительство было доброе. Замечательные слова, бороденка, разговариваем, чай и три пирожка с яблоками – 750 р. [Бабель 1991, 1: 362].

В этой короткой заметке важно отметить не только описание коммерческого пейзажа, но и коммерческую сторону самой сделки. Старик оказывается таким же автором-торговцем, как и сам Бабель. Вместо того чтобы купить золотые туфли, которые чем-то напоминают царские черевички, полученные Вакулой у Екатерины II взамен казачьих свобод, Бабель платит 750 рублей за «замечательные слова».

В «Гедали», который является художественным текстом, пирожков с яблоками нет. Лютов находит на рынке лишь одного старика: «Все ушли с базара, Гедали остался» [Бабель 1991, 2: 29]. Лютов приходит на базар, надеясь найти хоть какое-то утешение в этих остатках материальной, эмоциональной и духовной культуры. Устав от войны и тоскуя по дому, он предается воспоминаниям о шабате – безопасном пространстве-времени из своего детства: «Когда-то в эти вечера мой дед поглаживал желтой бородой томы Ибн-Эзра. Старуха в кружевной наколке ворожила узловатыми пальцами над субботней свечой и сладко рыдала» [Бабель 1991,2: 29].

Вдруг герой Бабеля, отстоящий от традиционного иудаизма уже на два поколения, обращается в мыслях к царице Субботе, которая может помочь ему на время забыть о войне и о новом мире в целом11. «Гедали, – говорю я, – сегодня пятница и уже настал вечер. Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного бога в стакане чаю?» [Бабель 1991,2: 31]. Гедали, как и Бог, является анахронизмом: его провинциальная лавка и молитвенник относятся к миру даже более древнему, чем мир деда и бабки Лютова. Если пан Аполек с его новой религией, в основе которой лежит искусство, дарует Лютову Новый Завет, то Гедали символизирует собой Завет Ветхий. Более того, в рамках лютовской дихотомии Ветхий Завет / Новый Завет коммерческий пейзаж – это мир, который нужно освободить и переделать.

Гедали, оставшийся на базаре один, представляется Лютову последним осколком старого мира. Отношение Лютова к иудаизму исполнено прустовской ностальгии по теплому семейному вечеру; «отставной бог» – это ощущение вкуса и детское воспоминание, которое, как он надеется, возможно, еще существует в мире Гедали. Однако, когда Лютов спрашивает, где можно про– [295] вести канун субботы, Гедали отвечает, что такого места больше нет. «Есть рядом харчевня, и хорошие люди торговали в ней, но там уже не кушают, там плачут» [Бабель 1991, 2: 31]. Так Лютов узнает, что ему не удастся совместить старый и новый миры.

Звезда, возвещающая о наступлении субботы в «Гедали», вместе с замком, который старый еврей вешает на свою лавку, символизирует собой хрупкую преграду между материальным миром еврейской торговли и духовным миром еврейской молитвы. Гедали живет в еврейском прошлом и потому должен закрывать лавку в час молитвы. Лютов же, напротив, следует заветам революции и воспринимает религию так же, как и пан Аполек: сквозь призму искусства. Беседа Лютова с Гедали протекает плавно и неторопливо, словно само время застыло в разгар войны, и когда старик закрывает лавку из-за наступления субботы, они сравнивают многовековое ожидание евреями Мессии с предвкушением освободительной революции. Вспомним, что старый еврей носит то же имя, что и Гедалия, погибший мученической смертью вскоре после разрушения Первого иерусалимского храма в 586 году до н. э.[296] Более явную отсылку к уничтожению Храма Соломона мы видим в дневнике Бабеля за 25 июля 1920 года, которое совпало с днем 9 ава, когда евреи оплакивают разрушение обоих храмов. Бабель пишет о недостойном поступке своих товарищей-красноармейцев, которые перед отъездом из Демидовки заставили евреев нарушить траур: «Евреек разбудили в 4 часа утра и заставили варить русское мясо, и это 9 Аба» [Бабель 1991, 1: 388]. То, что Бабель помнит о разрушении Храма и сравнивает его с «мучительными двумя часами» до отъезда из Демидовки, вновь подводит читателя к идее, которая красной нитью проходит через весь конармейский дневник: уничтожение традиционного уклада жизни галицийских евреев сопоставимо с самыми страшными трагедиями в еврейской истории. Впрочем, по сравнению с дневниковыми записями рассказы цикла «Конармия» чуть более оптимистичны: там Бабель дает понять, что революция может принести евреям избавление от страданий.

Гедали является проводником двух идей: еврейской веры в неминуемый приход Мессии и марксизма, обещающего наступление коммунизма. И Гедали,