Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер Страница 68

кто получил прибыль в результате войны и коллективизации, и тех, кто понес убытки. Колывушка, как и Гедали, оказался жертвой революционных процессов. Оба они, хоть и по-разному, стали частью истории вместе с коммерческим пейзажем. Даже в 1930-е годы было еще не до конца понятно, что именно придет на смену обычаям и коммерческим отношениям, свойственным черте оседлости. Однако в период, когда революция воспринималась как заря новой просвещенной эпохи, Исаак Бабель оплакивал утрату того, что когда-то считалось сакральным и обладающим ценностью.

Послесловие

С ярмарки

Поездка Бабеля на Украину, где он стал свидетелем сталинской коллективизации, случилась в 1929 году – почти через 100 лет после того, как Гоголь опубликовал свою «Сорочинскую ярмарку». Коллективизация окончательно уничтожила украинский коммерческий пейзаж в той форме, в какой он существовал до Октябрьской революции и, хоть и в несколько измененном виде, в период НЭПа. Хотя частная торговля в СССР сохранилась, централизация сельского хозяйства и установление фиксированных государством цен на продукты необратимо изменили украинские рынки и ярмарки. Однако если свободный рынок и прекратил свое существование в юго-западных регионах советского государства, то литературный коммерческий пейзаж – топос, созданный писателями, о которых говорилось в этой книге, – оставался в начале советской эпохи важнейшим пространством коллективной памяти украинских, русских и еврейских авторов.

В том же 1929 году в Харькове выходил недолго просуществовавший украинский советский журнал «Літературний ярмарок» («Литературная ярмарка»)[309]. В первом номере редакторы объясняют выбор названия журнала, в юмористическом тоне рассуждая о значении слова «ярмарка» для украинской культуры:

Конечно, «ярмарок» (ежегодный торг) происходит из немецкого языка, вернее, из берлинского диалекта; конечно, «ярмарок» режет наше музыкальное ухо. Но неужели вы не замечаете, что с этим словом когда-то произошла, если можно так выразиться, гениальная метаморфоза? Разве не это случилось, когда это слово перенесено было к нам и к венцам? Неужели вы не замечаете, что «ярмарка» для нас – это огромное красное пятно (аж слепит!) на голубом фоне, это пестрая толпа веселых, добродушных людей, это, если хотите, «сорочинская» выдумка нашего трагического земляка – Николая Васильевича Гоголя? [Літературний ярмарок 1828–1830, 1: 5–6].

Затем авторы вступительной статьи отправляются на поиски «дома, где когда-то жил Квитка-Основьяненко» [Літературний ярмарок 1828–1830,1:6]. Для основателей «Литературной ярмарки» коммерческий пейзаж являлся синестетической метафорой украинской литературы, унаследованной от Гоголя и Квитки и интегрированной – звуком и цветом – в литературу их времени. Этот журнал явился поздним плодом литературного авангарда и прекратил свое существование в 1930 году, когда произошло резкое ужесточение цензуры[310]. Тем не менее писатели продолжали использовать образ базарной площади даже тогда, когда самой ее в прежнем виде уже не осталось.

Десять лет спустя, в 1939 году, еврейский советский писатель Дер Нистер (Пинхас Каганович, 1884–1950), в творчестве которого важное место занимал мистицизм, опубликовал первый том своего романа «Семья Машбер» («Di mishpokhe Mashber»)[311]. Действие романа происходит в родном городе писателя Бердичеве в конце XIX века [Levin 1990: 213]. Коммерческий пейзаж, возникающий в начале романа, выступает в роли центростремительной силы, притягивающей приезжих к базарной площади в центре местечка и отбрасывающей читателя в эпоху рыночной торговли и всех сопутствующих ей несправедливостей:

Человека, который впервые попадет в N, невольно, хочет он этого или нет, – словно магнитом потянет к рынку, к центру, туда, где все шумит, бурлит, где бьется сердце, пульс города…

Местечковые торговцы… рассчитываются наличными или берут в кредит. Одни берут кредиты с намерением честно их вернуть, другие набирают долгов побольше, а потом объявляют себя банкротами [Der Nister 1939: 23–24; Дер Нистер 2010: 25].

В этом натуралистическом романе, повествующем о жизни и крахе еврейской купеческой семьи, Дер Нистер показывает коммерческий пейзаж как пространство, из которого исходят беды и несчастья. Однако для самого Дер Нистера источником бед и несчастий оказался советский литературный рынок. Он был арестован в 1949 году по делу Еврейского антифашистского комитета и скончался в лагере в 1950-м [Maggs 1996: 6].

Б. С. Ямпольский (1912–1972), русскоязычный советский прозаик, родившейся в Белой Церкви, вероятно, более всего известен своим романом «Арбат, режимная улица», впервые опубликованным в 1988 году[312]. Однако литературное признание Ямпольский получил еще в 1941 году благодаря своей повести «Ярмарка», написанной на русском языке[313]. Главный герой повести – сирота, чья тетка, не имея возможности заботиться о мальчике, пытается куда-то его пристроить. То, что все потенциальные работодатели отказываются брать мальчика к себе, наглядно показывает, как мало возможностей было у еврея в экономических условиях дореволюционного украинского штетла. Одна состоятельная женщина боится, что в ее доме зазвучит язык низшего сословия – идиш: «Вы можете по-еврейски ругаться, торговаться, Богу молиться, друг другу головы разбивать, но разве можно в таком доме говорить по-еврейски?» [Ямпольский 1995:103–104]. Мясники, к которым приводят мальчика, доводят его до слез, смазывая ему лицо свиной кровью и удивляясь, отчего его еврейское лицо не стало свиным [Ямпольский 1995: 129–130].

И после каждого отказа герой возвращается в пространство коммерческого пейзажа, где постоянно звучит один и тот же рефрен: «Купите, купите! – кричала ярмарка. – Купите! Ой, купите! В вашей душе есть еще Бог? Почему вы не хотите купить?» [Ямпольский 1995: 129–130].

Как и украинские издатели «Литературной ярмарки», Ямпольский не скрывает связи со своими предшественниками – в большинстве своем украинскими и еврейскими писателями, которые коллективными усилиями создали литературное пространство коммерческого пейзажа. Его повесть 1959 года «Мальчик с Голубиной улицы» явно отсылает к «Истории моей голубятни» Бабеля[314]. Одна из глав «Ярмарки» («Рассказ Урии») повествует о странствиях бедного еврея, который словно перенесся в повесть Ямпольского прямиком из шолом-алейхемовской Касриловки. Урия рассказывает о том, как встретился в Париже с Ротшильдом и спросил его, почему в мире так много бедных евреев, в то время как Ротшильд так баснословно богат, на что получил такой ответ: «Я подсчитал, – ответил Ротшильд, – сколько у меня денег и сколько евреев на всем свете, и поделил и посылаю вам вашу долю – один грош, и езжайте на здоровье!» [Ямпольский 1995: 166]. Похожие сцены описываются и у Шолом-Алейхема: Тевье-молочник мечтает о встрече с Ротшильдом, а касриловцы придумывают схемы, как выманить у Ротшильда все его деньги. В повести Ямпольского герои, навеянные творчеством Шолом-Алейхема, сталкиваются с персонажами Гоголя. Описание взаимоотношений между городским пьяницей Бульбой и евреями содержит множество отсылок к Гоголю: «Проходя мимо синагоги и видя в окнах большие белые лица евреев, шевеливших губами, Бульба