Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов Страница 69

размерами—особенно в нашем языке, в котором, по сути, размеров всего два: строгий ямб и свободный ямб. Древние, у которых размеров было много, все равно были бедны, если всю мелодию стиха создавали только размерами. Тяжко наблюдать, как люди, захваченные одними только ритмами, судорожно' стараются избавиться от монотонности, прибегая чуть ли не к тому, чтобы укоротить стопу на один такт. Возможности обогащения мелодии драматическими тонами смысла, ломающими железные рамки скупого метра, безграничны. Вот мы и вернулись к пониманию цоэзии как просто одного из видов искусства, в котором художнику нужно иметь что сказать, нужды нет— прозвучит им сказанное здраво или безумно. Наверное, лучше, чтобы здраво, потому что тогда сказанное и глубже, и предполагает более широкий опыт жизни.

Затем появляется необходимость освоить ту заросшую дикой травой почву, из которой произрастает поэтическое слово. Бесспорно и то, что приносимое этой почвой имеет столь же веское право именоваться основным компонентом стихотворения, сколь и звук. Если мелодия звучит до дикости дисгармонично—значит, перед нами настоящее стихотворение. Что ж, в таком случае нам, современным любителям абстракций, остается лишь доводить

дикость до крайней ее точки; остается лишь впадать в дикость, когда не из-за чего в нее впадать. Мы становимся мастерами аберраций, мы готовы дать простор ненаправляемым ассоциациям и от одного случайного мотива бросаемся к другому, мечемся во все стороны, как полные энергии кузнечики солнечным днем в разгар лета. Удержать нас на месте может только тема. И если первая загадка поэзии—каким образом в стихотворении, загнанном в жесткие рамки размера, появляется мелодия, то вторая ее загадка—каким образом сочетаются в стихотворении неуправляемость мотивов и в то же время присутствие темы, которую необходимо воплотить.

Дать ответ, каким образом это удается, должно само наслаждение, которое приносят стихи. Движение, совершаемое в стихе. У начала его стоит восторг, а в конце его ждет мудрость. Движение такое же, как движение чувства любви. Никто не станет утверждать, что страсть должна быть статичной и пребывать в неподвижности все на одном и том же месте. Вначале стихотворению сопутствует восторг, на середине пути рно становится все более импульсивным, его движение обретает направленность, как только явилась на свет первая строка; двигаясь дальше, оно узнает светлый миг удачи и завершается объяснением жизни—не обязательно великим открытием ее законов, создающим религии и общественные течения, но мгновением истины и гармонии на фоне хаоса. У него есть развязка. У него есть разрешение, которое, хотя и оставалось невидимым, было предопределено, едва настроение, в нем выразившееся, навеяло первый образ,—нет, даже с той минуты, когда пришло само это настроение. Стихи, в которых лучшие строки были записаны сразу же и просто приберегались для концовки,—стихи по рецепту, вообще не стихи; настоящее стихотворение открывает само себя по мере того, как оно складывается, и узнает, что самое, лучшее ждет его впереди, на последнем отрезке, когда мудрость сольется с печалью, как сгщты ноты счастья и тоски в застольных песнях.

Если писавший стихотворение не пролил над ним слез, их не прольет и читатель. Если писавший не поражался внезапности строк, они не удивят и читателя. У меня чувство восторга, необходимое, чтобы началось стихотворение, появляется от внезапного изумления, когда мне в голову приходит что-то такое, о чем я не знал, что знаю это. Тогда я чувствую, что я на месте, что это мой час—словно я парил где-то вместе с облаком и вдруг обрел плоть, словно я поднялся из земди. Приходит радость нового, давно утраченного переживания, и все остальное следует само собой. С каждым шагом все явственнее чудо запасов, остававшихся мне неведомыми, и они все растут. Впечатления, которые всего нужнее для моих задач, всегда оказываются теми, о которых я не подозревал и которых не фиксировал, когда они приходили; и делаешь вывод, что мы, подобно гигантам, всегда катим перед собой камни нашего опыта, чтобы замостить ими будущее—просто замостить, а уж потом придет день, когда нам вдруг по какой-то причине захочется внести порядок в это нагромождение, проложив прямую среди хаоса. И эта прямая будет для нас обладать тем большей значимостью, что она никогда не совпадет с геометрически безукоризненной прямой. Нам доставляет наслаждение прямизна трости, которая вся в буграх. Современные инструменты, призванные обеспечивать точность, применяются с целью сделать предметы изогнутыми, что достигалось встарь глазомером.

Я говорю о том, что возможна большая дисгармоничность, если отбросить непоследовательность и оперировать логикой. Но логика—нечто вторичное, появляющееся при взгляде назад, когда вещь уже сделана. Ее скорее надо чувствовать, чем видеть перед собой—она как откровение. Она и должна быть откровением, целой цепочкой откровений, для поэта столь же неожиданных, сколь и для читателя. И чтобы она была откровением, необходима величайшая свобода передвижения материала в границах логичного, величайшая свобода установления внутри этих границ отношений, не зависящих от времени и пространства, от прежних отношений, от всего на свете, за исключением принципа родственности. Мы обожаем поговорить о свободе. Мы называем наши школы свободными, поскольку сами-то мы не вольны оставить школу, пока нам не исполнится шестнадцать. Я отказался от своей демократической предвзятости и теперь охотно предоставлю низшим классам свободу находиться на полном попечении высших классов. Политическая свобода в моих глазах ничего не значит. Я предоставляю ее направо и налево. Все, что я хочу сохранить для себя,— свобода моего материала, способность тела и духа время от времени вызывать нужные мне воспоминания из необозримого хаоса прожитых мною лет.

Когда ученые и художники обмениваются мыслями друг с другом, их часто раздражает невозможность уловить, в чем же они расходятся; и те и другие опираются в работе на знания; но, думаю, всего глубже они расходятся как раз в том, каким образом приобретаются эти знания. Ученые приумножают свои познания планомерным трудом, подчиненным законам логики; поэты же делают то же самое, не заботясь о планомерности и совсем не обязательно прибегая к книгам. Они не стремятся удержать что-то в памяти, но, если что-то удерживается—как колючки, прилипшие к одежде, когда человек гулял в поле,— они не против. Здесь ничто не приобретается специальной работой, даже если человек и поставил перед собой такую цель. Такое знание приобретается скорее иными, произвольными .путями— остротой ума и склонностью к искусству. Тот, кто способен рассказать вам все, что знает, в том порядке, в каком эти знания были получены,—школьник. Художник же тем больше художник, чем выше в нем способность изымать нечто из прежнего временного и пространственного ряда и переносить в иной ряд так, что от прежнего ряда, где перенесенное выглядело органичным,