Борис Нахапетов - Врачебные тайны дома Романовых Страница 18

Императрица: «Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у императора жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне».

Волконский: «Государь проводил ночь спокойно и поутру чувствовал себя лучше; приказал позвать императрицу, которая оставалась у него до самого обеда».

Баронет (в дневнике) верен своей линии, в то время как с императрицей он весел и ничего опасного у государя не находит. Как мы уже отмечали, эти дни самые благоприятные в истории болезни. Про лекарство Волконский не упоминает, но надо думать, что всё шло по-старому, т.е. что лекарства государь принимал исправно. К сожалению, записки Елизаветы Алексеевны на этом обрываются.

12-го ноября:

Виллие: «Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его принимать их. Это жестоко — нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я — несчастный».

«Histoire de la Maladie»: «К вечеру лихорадка настолько усилилась, что нельзя было не предвидеть опасности».

Волконский: «Поутру жар продолжался… Позвать изволил к себе императрицу, которая изволила остаться целый день. К вечеру сделалось легче».

«Как я припоминаю», по мнению Барятинского, прямая улика того, что «дневник» Виллие составлен задним числом. То, что это так, явствует с большей долей вероятности и из того, что и как «записывал» лейб-медик «день за днём». Конечно же, все его «аспекты» были составлены и записаны на бумагу постфактум, когда «дело» удалось и он срочно принялся за алиби. Другие фразы этой записи продолжают вдалбливать в наши мозги необходимые убийцам мысли. Им (фразам) спешит на подмогу «Histoire de la Maladie» и вещает прямо словами лейб-медика. Волконский же пока особой беды не видит.

13-го ноября:

Виллие: «Будет плохо, так как он и слышать не хочет, чтобы делать то, что необходимо. Эта сонливость — плохой знак».

«Histoire de la Maladie»: «Летаргическая сонливость, дыхание затруднённое и прерываемое сильными спазмами, доказывали, что нужны были более действительные меры, от которых, впрочем, больной упорно отказывался. Ночь была ужасная, и опасения за его здоровье усиливались с каждым усилением лихорадки».

Волконский: «Государь ночь провёл изрядно и поутру принимал слабительное; жар уменьшился до полудня, потом опять начался и продолжался во всю ночь. Вечером принимал два клистира, которые много облегчили».

Разнообразия в записях шотландца не дождёшься. «Французский документ» явно составлен с целью оправдать лейб-медика и «увековечить» необходимые версии. Волконский чаще пишет о «жаре», но пунктуально отмечает, что государь принимал лекарства.

14-го ноября:

Виллие: «Всё очень не хорошо, хотя бреда у него нет. Я хотел дать ему соляной кислоты с питьём, но по обыкновению получил отказ. „Уходите“.

Я заплакал, и он, увидев это, сказал: „Подождите, мой дорогой друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня мои причины“».

Волконский впервые отмечает, что государь отказался от процедуры, а именно — от пиявок (заметим: не от лекарств).

Ну а лейб-отравитель продолжал «по обыкновению» лгать и творить легенду… «У меня — мои причины» — намёк на какую-то тайну, которую имел царь и никому не выдавал её. Впрочем, появилось и новое. Яков Васильевич, как он себя изображает, оказался ещё и артистом: заплакал, а государь успокаивал расчувствовавшегося старика, как младенца. В этот день в 9 часов вечера в опочивальню государя был впервые призван доктор Тарасов, ранее туда не допускавшийся по распоряжению Виллие. «Надобно заметить, — вспоминал Тарасов, — что я во время болезни императора во дворце до того (до 14 ноября. — Б.Н.) не бывал, а о положении его величества все подробности знал частью от баронета Виллие, не желавшего, как казалось, допустить меня в опочивальню императора, а частью от лейб-медика Стофрегена». Формально Виллие, если он действительно не позволял Дмитрию Климентьевичу приходить к императору, был прав — хирургу около страдающего животом человека делать было нечего. Но, с другой стороны, для больного, а тем более умирающего, могло оказаться целительным любое слово близкого человека.

Заметим, что в воспоминаниях Тарасова, когда они начали касаться положения дел в царской опочивальне, нет ни слова об отказе принимать лекарства.

15-го ноября:

Виллие: «Что за печальная моя миссия объявить ему о близком разрушении в присутствии ея величества, императрицы, которая пошла предложить ему верное средство: причастие Святых Тайн».

Волконский: «Его величество, не отказывая с тех пор ничего (после принятия Святых Тайн и беседы с духовником. — Б.Н.), употреблял все лекарства, какие ему были подносимы; начали с пиявок, коих поставили за уши 35 по обеим сторонам, что продолжалось довольно долго и крови довольно было вытянуто; жар хотя и уменьшился, но не надолго, и к ночи было уже хуже. Прикладывали синапизмы к рукам и бёдрам».

До смерти ещё четыре дня, а лейб-отравитель уже заявляет о «близком разрушении»; уж мог бы не интриговать, а прямо написать: дня через четыре наступит, дескать, окончательный пароксизм, — поверили бы! Волконский верен себе и продолжает рассказывать о процедурах и лекарствах.

16-го ноября:

Виллие: пишет о принятии императором некоторых лекарств.

«Histoire de la Maladie»: «Усиление лихорадки между 3 и 4 часами утра сопровождалось всеми признаками смерти».

Волконский: «Ночь проводил худо и всё почти в забытьи; во весь день было худо… ничего не говорил».

Тарасов: «Ночь государь провёл несколько спокойнее. Жар был менее сильный; поставленная на затылок шпанская мушка хорошо подействовала».

Теперь уже «французский документ» за три дня до смерти «уверенно» предсказывает последнюю. Вот бы авторам этой анонимки организовать специальную службу по предсказаниям — неплохо бы зарабатывали. Другие свидетели констатируют всё то же: лекарства регулярно принимаются, они даже «действуют», но странным образом никакого результата не производят.

17-го ноября:

Виллие: «Чем дальше, тем хуже. Смотри историю болезни». (Какую, где?)

Тарасов: «Болезнь достигла высшей степени своего развития».

Волконский: «Ночью было худо… К вечеру сделалось хуже… Был всю ночь в опасности».

Императрица (из письма свекрови Марии Фёдоровне):

«Сегодня… наступило очень решительное улучшение в состоянии здоровья императора… Вы получаете бюллетени. Следовательно, вы могли видеть, что с нами было вчера и даже ещё этой ночью. Но сегодня сам Виллие говорит, что состояние здоровья нашего дорогого больного удовлетворительно».

Утерянный дневник Елизаветы Алексеевны был бы очень полезен в анализе последних дней императора. Но, увы, записи эти мешали «предсказателям». Двойная игра лейб-медика продолжается. Для «публики» у него «чем дальше, тем хуже», а императрицу утешает «удовлетворительным» здоровьем.

18-го ноября:

Виллие: «Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя».

Таким образом, дневник лейб-медика Виллие, главного лечащего врача императора (врача, который был просто обязан фиксировать день за днём ход болезни серьёзной, по его мнению), самодержца великой страны, не отражает ни самого этого хода, ни симптомов недуга, ни применяемых лекарств, ни вообще методов лечения, ничего другого, что относилось бы к этой печальной истории. Как некий робот, он выдавал только запрограммированные фразы — однотипные и однотонные. Записи Волконского, а уж тем более императрицы, более живые и более человечные. Они и более подробные, нежели это видно из наших выписок, тогда как записи Виллие представлены у нас почти полностью. Ход «болезни», отражённый в упомянутых источниках, а затем воспроизведённый в документально-художественной литературе, позволяет всё-таки составить определённую картину. Но странным образом за прошедшие более чем полтора века ни один специалист по гастрологии не проанализировал симптомов Александрова недуга, не поставил диагноза. Это могло бы поколебать монополию Виллие на истину.

Кое-какие выводы, впрочем, можно сделать и без специалистов. Если царя лечили, то не от той болезни, от которой следовало. Но поскольку последней никто не установил (!), то нечего было и лечить. Если у государя была крымская лихорадка или что-то похожее на специфическую «южную» болезнь, то, как ни «велик» был авторитет «столичной знаменитости», следовало бы пригласить для консультаций местных врачей, поднаторевших на «горячках». Но этого не сделали, значит, или это была не лихорадка, или вылечить что-то не было в планах лейб-медика. По крайней мере до 11–12 ноября опасности не было (если, конечно, отбросить мрачные картины, нарисованные в «дневнике» шотландца и во «Французском документе»): царь работал с бумагами, читал газеты, брился, делал свой туалет, ел, пил, лежал не в постели, а на канапе, шутил, смеялся, выражал нежные чувства к жене, интересовался её делами, заботился о переписке с матерью и братом Константином, просил супругу принять вместо него какую-то депутацию… Единственное, чего он не делал, — не выходил из дворца. Логично предположить, что естественный недуг (действительно, может быть, приобретённый в поездке по Крыму) или искусственно вызванное расстройство какого-либо органа (скажем, желудка) и не представлявшее угрозы для здоровья царя, был затем тоже искусственно продлён (залечен), дабы изобразить длительное и серьёзное «заболевание» (что и нашло отражение в «дневнике» лейб-медика), и, наконец, использован для нанесения завершающего удара. Это случилось между 11 ноября (день последней сохранившейся дневниковой записи Елизаветы Алексеевны) и вечером 14 ноября, когда к царю был впервые допущен доктор Тарасов. Императрица, очевидно, зафиксировала в эти дни что-то необычное в состоянии мужа (и эти записи были уничтожены), а Дмитрий Климентьевич, будучи приглашён после решающей ядовитой дозы какого-то зелья, должен был сначала разобраться во всём, и если бы решил лечить монарха как-то иначе, нежели это делали до него, то было бы уже поздно: яд уже находился в организме Александра. При этом резкое ухудшение здоровья государя после 13–14 ноября можно было списать на «усердие» Тарасова: вот, дескать, влез, и больному стало хуже.