Борис Черкун - Эдельвейсы растут на скалах Страница 19

Мне тоже пока радоваться нечему. Опять обед приносят в постель.

Ариану Павловичу очень не хочется вскрывать рану. Но другого выхода у него нет.

Во сне мне часто слышится топот копыт. Он будит в душе невольную тревогу, предчувствие близкой опасности, вызывает неодолимое желание вскочить на коня и скакать, скакать, лететь навстречу опасности!.. Я просыпаюсь с сильно бьющимся сердцем. Сновидение тает, его невозможно удержать в памяти, как невозможно сохранить на ладони снежинку. Долго и очень явственно помнится только тревожный, удаляющийся топот копыт…

Топот копыт! Был у меня в училище еще один друг — конь по кличке Ловчий.

Я — кандидат (это как в институте абитуриент). Командир над нами — высокий толстый старшина-сверхсрочник. Ходил он степенной походкой хозяина, заложив пальцы за пряжку ремня на животе, и подгонял салажат басовитым голосом. Однажды он подошел к группе кандидатов и спросил:

— Хто любит коней?

Все молчали, выжидая и ехидно улыбаясь. Один раз старшина «купил» нас: пришел вот так же и спросил: «Хто любит рыбачить?» Рыбаков нашлось много, в их числе был и я. Думали, рыбу поедем ловить… А старшина дал нам по два ведра, и мы битых три часа таскали воду, а он стоял, покрикивал, чтоб быстрее шевелились…

В этот раз видит старшина — пассивничает народ. Спросил по-другому:

— Я сурьезно: хто имел дело с конями?

— Ну, я имел, — отозвался я.

Старшина ощупал меня взглядом, будто приценялся: крепкий, загорелый паренек, на земле стоит твердо. На мне серый хлопчатобумажный костюм, на коленях и локтях вздулся пузырями, полосатая сатиновая рубаха с расстегнутым воротом. Обут в матерчатые, с кожаными носками, коричневые полуботинки. Рукава у пиджака коротковаты, из них выглядывают мускулистые, знающие тяжелую работу руки с набрякшими венами; кисти не по росту большие, тяжелые.

— Ходим, хлопче, — сказал старшина.

Привел меня в конюшню, кивнул на солового красавца.

Золотистая короткая шерсть на нем отливала шелковистым блеском, белая грива, длинный белый хвост и белые «чулочки» придавали коню царственный вид. Увидев людей, он зло заплясал в станке, захрапел, косясь звериным глазом.

— Вот за этим чогртом будешь ухаживать. — «Чогрта» старый служака произнес любовно, с восхищением. Я не узнавал сухаря-старшину: на лице умиление, любуется конем, как девушкой.

— Сразу предупреждаю: вин дуже не любит, когда матюкаются. У него до этого хозяином був страшный матерщинник. Бувало, бье его и матюкае. Ты, хлопче, будь с ним поласковее. Конь — вин ласку любит. Токо в станок до его не заходь — убьет. Он подпускает токо свого коновода та нового хозяина. Корм задавай, чистий, одвязуй из соседнего станка. А то как бы не пришлось отвечать за тебя.

Я принес мерку овса, высыпал в кормушку. Конь заметался в станке, лязгая копытами по цимбалинам. Попытался успокоить Ловчего, ласково приговаривая:

— Ну, ну, дурачок, не бойся.

Но конь знакомиться не хотел.

Вечером принес ему хлеба и свою пайку сахару. Ловчий угощения не принял — прижимал уши, скалил большие желтые зубы, норовил укусить.

Я скормил хлеб другому коню, а сахар припрятал до завтра.

На другой день конь сторожко взял сахар, а потом и хлеб, разрешил потрогать за шею.

В обеденную уборку я осторожно вошел в станок. Ловчий прижимал уши, приплясывал, скалил зубы, но терпел присутствие постороннего. А я говорил и говорил ему ласковые слова, держался спокойно, и конь стал успокаиваться, разрешил гладить по шее, только при каждом прикосновении вздрагивал, как от боли. По его сильному, играющему мышцами телу пробегала судорога.

А тут откуда ни возьмись — старшина. Лицо его налилось кровью, он сжал кулаки, выпучил глаза и натужно просипел:

— Сейчас же вылазь из станка!

Я — будто не слышал — продолжал гладить Ловчего.

Старшина перевел дух. Вытер тыльной стороной ладони выступившую на лбу испарину.

— От сатана, а не хлопец! Як же тебе удалось приручить этого чогрта? — В его голосе слышалась большая похвала.

— Ласкою, товарищ старшина, ласкою, — говорил я с ехидцей, поглаживая Ловчего. — Конь — вин ласку любит.

Теперь, приходя на конюшню, я уже издали ласково звал:

— Ловчий, Ловчий…

Конь ждал, повернув голову. Я заходил в станок, Ловчий тянулся губами к ладоням — искал угощение, брал сахар теплыми, бархатистыми губами.

Прошло еще несколько дней. Ловчий уже встречал меня тихим ржаньем, нетерпеливо бил копытом и, когда я входил в станок, терся мордой о плечо, дышал в ухо горячим воздухом, челкой щекотал щеки, ласково покусывая за руку. Я ворковал с ним, как с малым дитем.

Вернулись из отпуска старшекурсники, и мне пришлось расстаться с Ловчим: за ним теперь ухаживал коновод командира дивизиона старшего курса. Я стал курсантом, мне дали лошадь, но я не забывал Ловчего, ходил к нему в гости и баловал больше, чем своего коня.

Ловчий не подпускал к себе никого, кроме коновода, хозяина и меня. А хитрым Ловчий был конем! Как ни привяжут его — снимет недоуздок и убежит. Ловить идут человек десять — и не могут поймать. Ловчему представляло удовольствие дурачить ловцов: отбежит от них и остановится, будто говорит: «Ну берите меня, чего же вы?» Подпустит совсем близко — и вдруг рванет галопом, отбежит немного — и снова встанет.

Дневальный-старшекурсник приходил ко мне и просил:

— Овчаров, помоги поймать Ловчего.

Я шел, звал коня:

— Ловчий! Ловчий! Иди сюда, дурачок! — И конь, радостно заржав, бежал ко мне, гордо выгнув шею, распустив по ветру длинный белый хвост, картинно выбрасывая тонкие точеные ноги. Подбежав, терся головой о плечо, ощупывал мягкими бархатными губами ладони, бил копытом — просил сахару. Почти всегда у меня находился кусочек. Ловчий брал сахар нежными губами, хрумкал, признательно кивал головой и снова толкал мордой куда-то под мышку — просил еще. Я ласкал доверчивое животное, прижимался щекой к его щеке. Потом клал руку на шею, говорил:

— Ну, дружище, пойдем домой. — И мы шли в обнимку на конюшню. Ловчий заходил в станок и сам подставлял голову, чтобы я надел недоуздок.

…Тревожный сон тает, я не могу вспомнить, что снилось, закрываю глаза и вижу: ко мне весело бежит Ловчий, будто рисуясь, выгибает сильную лоснящуюся шею, белая грива и длинный белый хвост развеваются по ветру, конь красиво выбрасывает тонкие, в чулках, ноги с большими круглыми копытами: то́кток, то́кток, то́кток… Или вижу: Ловчий, всхрапнув, срывается галопом, из-под копыт шрапнелью летит галька — и он, насмешливо повернув голову, боком, играючи, уходит от ловцов: тыгдык, тыгдык, тыгдык, тыгдык…

Как давно это было! Будто и не в этой, а в какой-то другой жизни!

15

Сажусь к столу написать письмо. Вдруг слышу страшные хрипы, и вслед за этим — топот бегущих людей.

Когда больному бывает плохо, об этом узнают по топоту в коридоре: и сестры, и врачи, независимо от их ученых степеней, бегут к больному. И это не спешка — это оперативность, стремление оказать скорейшую помощь. Здесь нет этакой нарочитой медлительности, показной невозмутимости. Такие моменты напоминают мне заставу, поднятую по сигналу тревоги, где все делается бегом, без малейшей сумятицы или растерянности, где нет ни одного лишнего движения, каждый четко выполняет то, что ему положено.

В открытую дверь вижу, как в сторону перевязочной несут сидящего на стуле моего соседа-старика. Через несколько минут его вносят в палату и кладут на койку.

— Выйдите из палаты, — говорит мне дежурный врач.

— Я лучше лягу.

Пока писал письмо, устал, мне стало хуже. Если станет совсем плохо, со мной некому будет возиться, сейчас все заняты стариком.

А старик хрипит все громче и все реже. Ему делают вливание внутривенно. Не помогает. Врач массирует грудную клетку — у старика останавливается сердце.

— Еще в вену, — командует врач.

Сестра не может попасть иглой в вену.

— Чего возишься! — кричит врач. Выхватывает у нее шприц и вгоняет иглу старику в грудь, в область сердца.

Но старик больше не хрипит. Его лицо из натужно багрового сразу становится восковым.

— Все… — выдыхает врач и медленно распрямляется. — Вот не везет. Второй за неделю, и оба в мое дежурство.

Старика отгораживают от меня ширмой.

Другой сосед в палату не заходит.

Я лежу и думаю. Старика оперировал Ариан Павлович. Завтра будет оперировать меня. И я вот так же буду лежать, накрытый простыней и отгороженный ширмой?.. Три дня назад умерла женщина, тоже «Кушинг», в дежурство этого же врача. Уже ходила. Наверно, радовалась, что дело идет на поправку…

Мне никогда еще не приходилось быть вот так близко с покойником, тет-а-тет… Отгороженный ширмой старик своим присутствием убедительно, неоспоримо убедительно говорит о бренности бытия, о неизбежном конце, разница только в том, что один приходит к нему раньше, другой — позже; что я, да и все остальные ничем в этом отношении не отличаемся ни от Медынцева, ни от него — старика; что действительность — это совокупность случайностей, в чем-то ты властен воздействовать на события, а в чем-то, извините, нет. И потому ты — борись! Борись до конца! Но то, что от тебя не зависит, принимай таким, какое оно есть. Правде и смерти надо смотреть в глаза, говорил Суворов.