Виолетта Гайденко - Западноевропейская наука в средние века: Общие принципы и учение о движении Страница 3

Картина мира, встающая со страниц научных сочинений далекого прошлого, не становится для нас более понятной, когда мы читаем разъяснения, касающиеся деталей картины. Пока нет ясности в главном, более подробное описание скорее затрудняет, а не облегчает понимание картины в целом. А главное заключается в том, чтобы занять позицию, обеспечивающую такой угол зрения на мир, при котором то, что кажется нам непривычным и странным, стало бы естественным.

У всех частных наук, сосуществующих в определенную эпоху, по-видимому, есть одна общая позиция, одна универсальная «система отсчета» для исследования различных аспектов панорамы, открывающейся перед ними. Без этого не было бы Науки античности, Науки средневековья и тому подобных феноменов духовной культуры, отличающихся своеобразием и внутренним единством, — можно было бы говорить лишь о сумме отдельных дисциплин, объединенных чисто хронологически тем, что они относились к одному периоду в развитии общества.

Единая «система отсчета» проявляется в существовании общих для всех наук данной эпохи категорий и понятий, таких, например, как понятие материи, формы, причинности или специфического для средневекового мышления представления о степенях совершенства.

Будучи сформулированными в рамках философии, общенаучные аксиомы «работали» отнюдь не только на уровне философской рефлексии о мире; к ним обращались и в тех случаях, когда речь шла о совершенно конкретных, «естественнонаучных» фактах. В качестве характерного примера подобного обращения приведем рассуждение выдающегося ученого и мыслителя XIII в. Альберта Великого, содержащееся в книге 1 его комментария к сочинению Аристотеля «О частях животных» (вопрос 3) [70, 80—81]:

«Может ли восстановиться органический член, который был отсечен.

Мы исследуем, действительно ли может регенерировать органический член, который был отсечен.

1) Представляется, что может, так как у животных органы как ветви у растений; но отсеченные ветви могут восстановиться. Поэтому, на тех же основаниях, и органические члены у животных.

2) Далее, органические члены составлены из подобных частей; но подобные части могут восстанавливаться, как в мышечной ткани (саго). Поэтому и т. д.

3) Далее, пища обращается в субстанцию питающегося. Поэтому возможно, что любой член, который утрачен, может быть восстановлен питанием.

Противоположное очевидно чувствам; ни рука, которая отсечена, не восстанавливается, ни глаз, который вырван.

Следует сказать, что органические или функциональные части у животных не восстанавливаются, ибо пропорционально тому, насколько вещь более благородна, настолько больше заботится природа о ее производстве. Таким образом, семя животного благороднее и более тонко, чем семя растения, так что природа предназначила определенное место для семени животного, именно в яичках, для семени же растения — нет. Так вот органические члены произведены из сперматического семени образующей способностью (virtus), предназначенной для таких частей. Тогда, если бы член был отсечен, в теле не осталось бы никакой материи, из которой мог бы быть произведен такой член, так как производящая способность руки находится в руке, а ноги — в ноге; а когда рука была произведена, эта производящая способность исчезла. Следовательно, такие части не могут быть восстановлены (регенерированы) в силу отсутствия как материи, так и агента.

[Ответ] на [те первые] основания.

1) Относительно первого следует сказать, что отсеченные ветви могут восстанавливаться, так как среди одушевленных существ растение ближе к материи и неодушевленным вещам. Поэтому оно порождается в целом и в частях от одного родителя. Следовательно, для производства ветви не требуется в качестве материи ничего кроме питательного начала, а регенерация ветвей — это то же самое. Но это не так для органических членов у животных.

2) Относительно второго следует сказать, что некоторые части, такие, как нервы, кости и т. п. (или однородные) части (consimilia), не более могут восстанавливаться, чем органические части. Ибо они имеют больше формы и меньше материи, так что те, которые происходят главным образом от сперматического семени, не могут восстанавливаться. Но те, которые обладают больше характеристиками материи, те, что ближе к материи и еще не в такой степени составлены из сперматической жидкости (ex humido spermatico), но в большей степени из питательной жидкости (ex humido nutri-mentali), — те могут быть восстановлены, как мясо, волосы и ногти. Однако бывает и такая мышечная ткань, как, например, у лица, которая не может восстановиться; и это потому, что она составлена из сперматической жидкости.

Или иначе. Мышечная ткань бывает двоякого рода. В одном смысле она берется согласно виду, в другом — согласно материи. Мышечная ткань первого рода не восстанавливается, а мышечная ткань второго рода может восстанавливаться. Первого рода, например, мышечная ткань крайней плоти, губ, рта и т. д.

3) Относительно третьего следует сказать, что хотя пища обращается в субстанцию питающегося, тем не менее, когда рука отсечена, отсутствует способность, которая могла бы обратить пищу в подобие руки. Итак, как было сказано, ясно, что такие члены не могут восстанавливаться посредством питания».

Такие фразы, как «насколько вещь более благородна, настолько больше заботится природа о ее производстве», «производящая способность руки находится в руке, а ноги — в ноге», «они имеют больше формы и меньше материи» и т. п., отсылают нас к фундаментальным категориям средневековой науки. Не раскрыв содержания этих категорий, мы не сможем понять точного смысла самих конкретных утверждений. Конечно, можно выбрать из общего массива естественнонаучных знаний того времени те положения (или те аспекты рассуждений), которые были относительно независимы от теоретических постулатов средневековой науки. В естественной науке — и это особенно справедливо для начальных стадий ее развития — одновременно существует несколько, довольно слабо связанных между собой пластов рассмотрения, начиная с констатации фактов, сформулированных на обычном (естественном) языке без использования теоретически апробированных понятий, и рассуждений, ведущихся на уровне здравого смысла, до общетеоретических конструкций, стремящихся дойти до «последних» оснований, опереться на истины, фундаментальный характер которых не может быть поставлен под сомнение исходя из принятых в данное время критериев рациональности. Самый высокий «этаж» теоретического рассмотрения тот, когда проблемой является уже не объяснение конкретного явления, скажем, какой-либо частный случай движения и взаимодействия тел, а когда сама возможность движения и взаимодействия, равно как и правомерность членения мира на отдельные «гела», которые способны двигаться и взаимодействовать между собой, ставятся под вопрос. Самые общие понятия задают категориальную сетку, позволяющую структурировать мир в целом, выделять его основные компоненты. Эта категориальная структура создается в процессе теоретической деятельности особого типа, предполагающей, что основные положения вводятся путем определения, а не заимствуются со стороны — из обыденного знания или частных наук, поскольку речь идет о «первоначалах» всякого знания, о формулировке базиса, на котором предполагается строить все здание науки. При этом при разработке категориальных схем особая роль принадлежит внутренним критериям достоверности и «понятности» знания.

Теоретические системы, относящиеся к конкретным предметным областям, постулаты, на которых возводится здание теории, методы доказательства, используемые в ней, — все это непосредственно связано с категориальными структурами и общими принципами, составляющими верхний пласт научного знания.

Средний «этаж» науки — это полуэмпирический, полутеоретический анализ конкретных ситуаций. Сталкиваясь с необходимостью объяснить конкретное явление, ученый пользуется как общенаучными представлениями, так и соображениями здравого смысла. Предмет исследования предполагается уже расчлененным на отдельные компоненты. Последние фиксируются либо на уровне наблюдаемых фактов, либо исходя из теоретических соображений, либо (наиболее часто встречающийся случай) опираясь на то и другое. Объяснение дается не явлению в целом, а некоторым его аспектам. Точнее, ищутся факторы, присутствие, отсутствие или изменение которых сказывается на существовании или модификации свойств объекта, интересующего исследователя. Объяснение ведется в терминах «воздействия», создается некоторая предназначенная для анализа данного конкретного случая модель поведения объекта, многие особенности которой не укладываются в теоретические установки (и может, даже им противоречат). Приведем пример.

Законы движения, изложенные в «Физике» Аристотеля, не предопределяют поведения тела в конкретном случае, когда оно движется противоположными движениями, скажем, при подбрасывании — сначала вверх, а затем вниз. Будет ли оно покоиться в промежуточной (в нашем случае — самой верхней) точке или нет? Сам Аристотель утверждал, что между противоположными движениями должен быть интервал покоя. Возражая ему, схоласт XIV в. Марсилий Ингенский вслед за арабскими комментаторами прибегает к аргументу, содержащему некий мысленный эксперимент: «…нет необходимости, чтобы был временный момент покоя между любыми движениями, туда и обратно. Доказательство состоит в том, что если бы боб бросили вверх против жернова, который падает, то не представляется вероятным, чтобы боб мог покоиться до падения, ибо если бы он покоился в течение некоторого времени, он остановил бы жернов, что представляется невозможным». Марсилий приводит и другой опровергающий пример: «Допустим, что Сократ движется к западу на корабле, который покоится. Тогда возможно, что Сократ в какой-то момент перестанет двигаться. И допустим, что в тот же самый момент, когда Сократ перестал двигаться (к западу), корабль со всем содержимым начинает двигаться к востоку. Значит, непосредственно перед тем Сократ двигался к западу, и сразу же затем он будет двигаться к востоку. Поэтому сначала он двигался одним движением, а затем другим, причем противоположным, без промежутка покоя» [151, 286—287].