Рудольф Бершадский - Две повести о тайнах истории Страница 3

— Негров? Каких негров? Где нашли?

— «Каких»! Обыкновенных: черных, губастых, с курчавыми волосами. Ну, в общем, негры и негры, как полагается.

— Ничего не понимаю! Головы негров?

— Что вы, зачем такое смертоубийство! Нет, целые фигуры. Скульптуры. Вместе с другими скульптурами. Но тоже первые века от рождества Христова.

Я не в состоянии произнести ни слова: мысли бегут в голове такие сумбурные, что ни собрать их, ни выразить отчетливо невозможно. В первые века нашей эры на севере Средней Азии, почти у Аральского моря — негры?

Коля видит мою растерянность и смеется:

— Вот, вот! Так вчера с Сергеем Павловичем было. Он тоже сперва, когда ему сказали: «Сергей Павлович, негра откопали!» — даже закричал: «Что вы выдумываете, какого негра, где — негра?» А потом, когда добежал до раскопок, увидел сам, — сел на корточки и говорит: «Очень интересно. Ничего не понимаю…» Ну, спать давайте.

Коля дал мне спальный мешок, сам забрался в другой. Он уснул моментально. А я еще долго не мог опомниться. Нет, только подумать: негры! Да что ж это значит?!

Знакомство с Толстовым

Просыпаюсь оттого, что слышу голос рядом:

— Только позавчера вылетел из Москвы? Ловко! А, интересно, писем из института никаких мне не привез, не знаете?

— Не знаю, Сергей Павлович. Давайте разбужу его.

— Что вы, Коля, зачем! Я просто думал — может быть, не спит, ведь поздно… все уже позавтракали.

Неужели так поздно? Высовываю голову из спального мешка и вижу прислонившегося к грузовику высокого человека с живыми, с искоркой, мягкими глазами, в белом парусиновом комбинезоне, в белом же тропическом шлеме с двумя козырьками: спереди и сзади — «здравствуй-прощай». Лицо, табачно-желтое от солнца, русые усы, которым предоставлено расти, как им хочется. Человеку лет сорок, не больше — лицо из тех, что не обманывают насчет возраста.

Ворот комбинезона широко распахнут: жара уже и сейчас, с утра. Комбинезон обмят, как гимнастерка на бывалом солдате: чтобы влез в нее — и как дома! Вообще с первого взгляда можно определить, что этот человек здесь — в жаре, в пыли, в пустыне — чувствует себя превосходно.

Это Толстов.

— Ах, вы уже проснулись? Здравствуйте, с приездом! Не разбудил вас случайно?.. Ну, очень хорошо! Позвольте предложить вам завтрак.

Толстов потчует от души. Хотя он уже завтракал сегодня, — я ведь знаю это, — но, чтобы не обидеть гостя, закусывает со мной еще раз.

Впрочем, мне ничто не идет в горло, пока не увижу негров, о которых рассказывал Коля, не побываю на раскопках, не посмотрю на документы из архива.

— Сергей Павлович, сыт! Честное слово, сыт!

Он смеется:

— Ну хорошо, хорошо! Что показывать вам скачала?

— Что хотите!

Должен признаться, что я не только впервые попал в пустыню, но и с практикой археологов столкнулся впервые. По простоте душевной предполагал, что архив — это нечто чрезвычайно громоздкое: если и не множество полок с пудовыми томами, то, во всяком случае, что-то весьма похожее на библиотечный зал.

Профессор же Толстов, вслед за которым и я ныряю в его палатку, смахивает на койку с небольшого ящика, служащего, очевидно, столом, груду книг, рукописей, гранок, пачек папирос и бог знает чего еще, открывает крышку этого универсального стола и не без торжественности произносит:

— Вот, прошу…

В ящике лежит штук десять коробок с этикетками: «Лапша — 2 килограмма», «Лапша — 1 килограмм». Из каждой коробки Сергей Павлович принимается извлекать большие комки ваты, которые деликатно разворачивает плавными движениями. В вате лежит то какая-нибудь свернувшаяся в трубочку слоистая, изгрызенная червями, пятнистая, почти черная береста, то длинная, еле сохраняющая форму, трухлявая щепочка — однако тоже, как береста, испещренная пятнами. И еще щепочка, еще береста…

— Что это?

Толстов смеется. Это и есть то, что сегодня следует назвать архивом древнехорезмийских письменных памятников!

И действительно, когда я всмотрелся внимательней, то увидел, что «береста» — не береста, а чудесно когда-то выделанная кожа, что пятна на ней — не пятна, а письмена. Совершенно неизвестные мне по начертанию, во многих местах стершиеся настолько, что о существовании их скорее можно лишь догадываться, но тем не менее письмена, именно они. А почему — архив? Конечно же архив! Все это найдено в одной — всего лишь в одной — комнате дворца, и находки продолжаются.

Да, хотя это весьма далеко от современного представления об архиве, но все же это именно он: собрание документов, покрытых письменами, по-видимому, одного и того же алфавита.

И пусть еще неизвестно даже, что значат письмена, а следовательно, что собой представляет каждый документ семнадцати-восемнадцативековой давности, — все равно победа Толстова громадна. Ведь только лишь десять с небольшим лет назад он выдвинул гипотезу, что неизвестные письмена на нескольких монетах, хранившихся в разных музеях, — древнехорезмийские. Тем самым он утверждал, что существовало и такое самостоятельное — хорезмийское — государство, и такая самостоятельная письменность. Далее он предложил также свой вариант чтения этих письмен. Правда, полный алфавит он предложить не мог — варианты надписей на монетах были ограничены. И монеты десятилетиями лежали нерасшифрованными, а первая из них, ставшая известной нумизматам, — даже около ста лет. О них не было известно ничего: ни какого они государства, ни лица каких властителей на них выбиты, ни какого они века; а об установлении года чекана и мечтать не приходилось.

И вот даже тогда Толстов выдвинул утверждение о существовании самостоятельной древнехорезмийской письменности. А теперь он наконец отыскал под напластованиями хорезмийской земли и документы с теми же письменами!

Он еще и еще раз всматривается в лоскутки и обломки, которые показывает мне. Кивая головой на большую щепу, покрытую несколькими десятками письмен, которую держит на ватной подстилке, говорит:

— Я думаю, что этот документ окажется чрезвычайно существенным.

— Чем существенным?

Толстов надеется, что из него удастся выяснить, каково было административное деление Хорезма в ту пору, когда он был составлен, и даже больше: удельный вес каждой из областей и крупных городов.

— Простите, откуда это видно?

Толстов разрешает мой недоуменный вопрос. Он не утверждает безоговорочно, что прав, но выдвигает рабочую гипотезу — построение, которое помогло бы в дальнейшем добраться до истины.

Сергей Павлович обращает мое внимание на расположение строк и пропуск между началом и концом каждой строки. Делает отсюда вывод, что, мол, совершенно явно идет перечисление, возможно, какой-то реестр: например, того-то столько-то или оттуда-то столько-то. А что именно перечисляется? На это — он полагает — дает ответ другая строка, уже не конец ее, а начало: наименование города, входившего в состав хорезмийского государства на протяжении всей известной нам истории Хорезма. Значит, можно ожидать, что начала других строк также представляют собой названия городов или областей. Этот документ найден, как и прочие, во внутренних покоях дворца властителя Хорезмийского государства. Таким образом, это скорее всего государственный документ. И то, что он написан писарским почерком, — тоже довод в пользу такого предположения. Ну, а на какую, ориентировочно, тему мог быть составлен государственный документ с перечислением городов и областей страны и цифрами против каждого и каждой из них? По аналогии с другими документами такого типа можно полагать, что это — повеление городам и областям выставить в распоряжение хорезмшаха такие-то контингенты войск или рабочей силы для ремонта каналов; может быть, перечисление суммы налогов; может быть, еще что-нибудь подобное. Но если это так, то удастся узнать не только административное деление, но и удельный вес каждого из перечисленных городов и областей.

Я говорю Толстову, что все это покамест только догадки, — я его правильно понял?

Сергей Павлович соглашается, что — да, правильно. Но добавляет, что мудрено выкопать из-под земли готовый учебник истории да чтобы в нем еще к услугам читателя был ряд дополнительных глав по особо интересующим вопросам! И что историк, у которого по поводу каждого вновь открытого факта не возникает сотен и сотен догадок, — не историк, а человек кротовьего полета мысли. Однако кротом хорошо быть, лишь пока копаешь. А потом — потом нет уж! Увольте! Грош цена историку, если он не умеет подниматься выше своих находок!

Впоследствии, при детальном изучении документа в Москве, догадка насчет «реестра» не вполне подтвердилась. Впрочем, Толстов еще в пустыне предупреждал, что она не более чем догадка. «Реестр» оказался списком людей, обязанных нести различные повинности; цифры и собственные имена сочетались тут в несколько ином смысле. Наука чаще всего так и движется вперед: через ряд отпадающих впоследствии рабочих гипотез. Важно лишь, когда убеждаешься в их несостоятельности, уметь извлекать из них отдельные крупицы истины.