О воле в природе - Артур Шопенгауэр Страница 20

ведь при таких усилиях, прежде чем каждый животный вид, в продолжение бесчисленного ряда поколений, постепенно создал бы себе необходимые для самосохранения органы, он тем временем должен был бы погибнуть и вымереть от их отсутствия. До такой степени ослепляет предвзятая гипотеза. Впрочем, гипотеза Ламарка зародилась из очень правильного и глубокого воззрения на природу; она – гениальная ошибка, которая, несмотря на всю таящуюся в ней нелепость, все-таки делает честь своему автору. То, что есть в ней истинного, принадлежит Ламарку как естествоиспытателю: он верно понял, что воля животного – начало первичное и что она определила организацию последнего. То же, что есть в ней ложного, падает на отсталость метафизики во Франции, где, в сущности, до сих пор еще царят Локк и его слабый последователь Кондильяк; а потому в ней тела – вещи в себе, время и пространство – свойства вещей в себе, и еще не проникло в нее великое и столь плодотворное учение об идеальности пространства и времени, а следовательно, и всего, что в них является. В силу этого де Ламарк и не мог иначе представлять себе конструкцию живых существ, как во времени и в преемственной смене. Из Германии глубокое влияние Канта навеки изгнало все подобные заблуждения, как и грубую, абсурдную атомистику и назидательные физико-теологические рассуждения англичан. Так благодетельно и долговечно действие великого ума даже на такую нацию, которая могла его отвергнуть для того, чтобы бежать за ветрогонами и шарлатанами. Но де Ламарк никогда не мог напасть на мысль, что воля животного как вещь в себе может находиться вне времени и в этом смысле быть изначальнее, чем само животное. Вследствие этого он представляет себе животное сначала без определенных органов и даже без определенных стремлений, одаренное одним только восприятием; последнее научает животное распознавать те обстоятельства, при которых ему приходится жить, и отсюда возникают присущие животному стремления, т. е. его воля; отсюда, наконец, его органы или определенное строение тела, и все это создается, притом с помощью ряда поколений и, следовательно, в течение неизмеримо долгого времени. Если бы у де Ламарка достало мужества провести свою мысль до конца и быть последовательным, то он должен был бы допустить существование некоего «первоживотного», которое не должно было бы иметь никакой формы и органов, а впоследствии, по климатическим и местным условиям и в силу ознакомления с ними, должно было бы претворяться в мириады животных форм всякого рода – от комара до слона. В действительности же такое «первоживотное» – это воля к жизни; но как таковая, она – начало метафизическое, а не физическое. Конечно, всякий животный вид определил свою форму и организацию через собственную свою волю и применяясь к обстоятельствам, среди которых он хотел жить; но определил он себя не как нечто физическое во времени, а как метафизическое вне времени. Воля не произошла из познания, и познание не существовало вместе с животным, прежде чем явилась, будто бы как простая акциденция познания, как нечто второстепенное, даже третьестепенное, воля: нет, воля – начало первое, внутренняя сущность; ее проявление (т. е. не что иное, как представление в познающем интеллекте и в его формах – пространстве и времени) – это животное, снабженное всеми органами, которые представляют собою стремление жить при данных специальных условиях. К этим органам относится также и интеллект, само познание, и, подобно всякому другому органу, он точно соответствует образу жизни каждого данного животного; между тем по Ламарку воля возникает лишь из интеллекта.

Обратите внимание на бесчисленные формы животных. До какой степени каждое из них сплошь представляет собой только отпечаток присущего ему воления, зримый образ стремлений воли, составляющих его характер. И различие форм является только отображением этого различия характеров. Хищные, к борьбе и нападению предназначенные животные стоят пред нами в ужасающем вооружении зубов, когтей и крепких мускулов; их взоры проникают вдаль – особенно когда подобно орлу или кондору им приходится высматривать добычу с головокружительной высоты. Животные робкие, имеющие склонность искать своего благополучия не в борьбе, а в бегстве, вместо всякого оружия предстают нам с легкими быстрыми ногами и чутким слухом, что́ у самого робкого из них, зайца, потребовало даже разительного удлинения наружного уха. Внешним органам соответствуют и внутренние: у плотоядных кишки короче, у травоядных длиннее – ввиду более продолжительного процесса ассимиляции; к значительной мускульной силе и раздражительности присоединяются, как необходимые условия, сильное дыхание и усиленное кровообращение, представляемые соответствующими органами; и противоречие в этом отношении невозможно нигде. Каждое особое стремление воли выражается в особой модификации внешнего облика. Поэтому местопребывание добычи определило облик преследователя: если добыча прячется в труднодостижимые стихии, в потаенные закоулки, в ночь и мрак, то преследователь принимает соответствующую форму, и тогда ни одна из форм не оказывается настолько причудливой, чтобы воля к жизни не облекалась в нее для достижения своей цели. Чтобы вытаскивать семена из чешуек еловой шишки, является клест-еловик (Loxia curvirostra) с непомерной формой своего клюва. Чтобы разыскивать пресмыкающихся по их болотам, являются болотные птицы с непомерно длинными ногами, с непомерно длинными шеями, с непомерно длинными клювами – птицы самых причудливых форм. Чтобы отрывать термитов, является четырехфутовый муравьед на коротких лапах, с сильными когтями и с длинным узким беззубым рылом, которое снабжено, однако, нитеобразным и липким языком. На рыбную ловлю пеликан отправляется с чудовищным кошельком под клювом, чтобы наложить туда побольше рыбы. Для того чтобы ночью нападать на спящих, вылетают совы с необыкновенно большими зрачками, которые позволяют им видеть впотьмах, и с совершенно мягкими перьями, которые делают полет их бесшумным и не будят спящих. Silurus, Gymnotus и Torpedo[60] принесли с собою на свет даже целый электрический аппарат, чтобы оглушать свою добычу, прежде чем она будет застигнута, а равно и для того, чтобы защищаться от своих преследователей. Ибо всюду, где только дышит живое существо, тотчас же является другое, для того чтобы поглотить его6, и каждое животное, даже вплоть до мельчайших подробностей, как бы приноровлено и рассчитано на истребление другого. Например, между насекомыми наездники (Ichneumones) ради будущего прокормления своих личинок кладут свои яйца в тело некоторых гусениц и подобных им личинок, которых они с этою целью надсверливают своим жалом. При этом те из них, наездников, которым предназначены в жертву свободно ползающие личинки, обладают очень коротким жалом, приблизительно в 1⁄3 дюйма; напротив, у Pimpla manifestator, имеющего дело с Chelostoma maxiliosa, личинка которой глубоко сокрыта в дереве, куда manifestator не может проникнуть, жало отличается длиною в 2 дюйма; почти такой же длины достигает оно у Ichneumon strobillae, который кладет свои яйца в личинки,