О воле в природе - Артур Шопенгауэр Страница 35

хотя и оказалось удовлетворительнее, чем по отношению к процессам, рассмотренным нами под конец (причем было оно тем понятнее, чем далее эти бессознательные процессы отстояли от последних), но все-таки оставляло после себя еще и там некоторое неизвестное X и никогда не могло вполне осветить внутреннюю суть процесса – даже и в телах, приведенных в движение толчком или притянутых книзу тяготением. Это X разрасталось все более и наконец на высших ступенях совершенно оттеснило причинное объяснение; но затем в тот самый момент, как последнее выказало себя беспомощнее, чем когда-либо, X сбросило с себя пелену и оказалось волей – подобно Мефистофелю, который, повинуясь ученому натиску, выступает из колоссально разросшегося пуделя, которого он был зерном. И вот, признать это X тождественным себе повсюду: даже и на низших ступенях, где оно проступало еще слабо, на более высоких, где оно все более и более распространяло свою темноту, на высших, где оно все покрывало своей тенью, и, наконец, в том пункте, где, как в нашем собственном явлении, оно открывается самосознанию в качестве воли, – признать эту тождественность оказывается в результате предложенных соображений необходимым. Два изначала различных источника нашего познания, внешний и внутренний, в этом пункте должны быть рефлексией слиты в одно. Исключительно из этого слияния возникает понимание природы и собственного «я»: но зато пред нашим интеллектом, который сам по себе никогда не может пойти дальше внешнего мира, раскрывается тогда внутренняя сущность природы, и тайна, к разоблачению которой так долго стремилась философия, становится явной. Тогда только делается ясным, что́ такое в сущности представляет собою реальное и что – идеальное начало (вещь в себе и явление), чем упраздняется главный вопрос, около которого философия вертится со времен Картезия, – вопрос о взаимном соотношении упомянутых начал, полное различие которых Кант выяснил самым основательным образом и с беспримерным глубокомыслием, и абсолютное тождество которых непосредственно вслед за ним утверждали, в кредит интеллектуальному воззрению, люди, не имевшие царя в голове. Напротив, если уклониться от этого проникновения в наш собственный внутренний мир, которое действительно является единственной и узкой дверью к истине, то мы никогда не придем к пониманию внутренней сущности природы, ибо никакого другого пути к этому безусловно не существует, и можно только впасть в неразрешимое большее заблуждение. Именно тогда останутся во всей силе, как сказано выше, два основных, по существу своему различных принципа движения, между которыми воздвигнута крепкая преграда: движение по причинам и движение по воле. При этом движение первого рода останется по внутренней сущности своей вечно непонятным, так как все его объяснения оставляют в силе то неразрешимое X, которое заключает в себе тем более содержания, чем выше стоит объект наблюдения; движение же второго рода, по воле, окажется совершенно изъятым из принципа причинности, как начало безосновное, как свобода отдельных поступков, т. е., значит, как нечто совершенно природе противоположное и абсолютно необъяснимое. Если же мы совершим потребованное выше объединение внешнего познания с внутренним – в том пункте, где они соприкасаются, – то мы позна́ем, несмотря на всякие побочные различия, два тождества: тождество причинности с самою собой на всех ступенях мира и тождество первоначально неизвестного X (т. е. сил природы и жизненных явлений) с волею в нас самих. Мы позна́ем, говорю я, во‐первых, тождественную самой себе сущность причинности в тех различных формах, которые она должна принимать на различных ступенях мира, чтобы проявиться затем в виде механической, химической, физической причины, как раздражение, как наглядный мотив, как мотив отвлеченный, мыслимый; мы позна́ем все это как одно и то же – там ли, где толкающее тело теряет столько же движения, сколько и сообщает, там ли, где мысли борются с мыслями и мысль, одерживающая верх, как наиболее сильный мотив, приводит человека в движение, причем движение это уже следует с такою же необходимостью, как движение шара, получившего толчок. Вместо того, чтобы там, где мы сами являемся движущимся и где вследствие этого внутренняя сущность данного процесса нам известна близко и в совершенстве, вместо того, чтобы в ослеплении этим внутренним светом дать сбить себя с толку и тем самым отчудить себя от остальной, предлежащей нам во всей природе, каузальной связи и навсегда запереть для себя доступ к ее пониманию, вместо этого мы свое новое познание, полученное изнутри, присоединяем к внешнему познанию, в виде ключа к нему, и познаем второе тождество, – тождество нашей воли с тем дотоле неизвестным X, которое получается в остатке всякого причинного объяснения. Вот отчего мы и говорим тогда: даже и там, где действие обусловливается осязательнейшей причиной, то загадочное, что все-таки остается при этом, упомянутое выше X, или подлинная внутренняя сущность данного процесса, истинный двигатель «в себе» этого явления, которое в конце концов дано нам все-таки лишь в качестве представления и по формам и законам представления, – это X в сущности не что иное, как то начало, которое при движениях нашего тоже как интуиция и представление данного нам тела, интимно и непосредственно известно нам как воля. В этом (противьтесь сколько угодно!) фундамент истинной философии; и если этого не понимает наше столетие, то поймут многие следующие. Tempo è galant uomo! (se nessun’altro)[103]. Следовательно, как мы, с одной стороны, существо причинности, приобретающее наибольшую отчетливость лишь на самых низких ступенях объективации воли (т. е. природы), узнаем на всех ступенях, даже на высших, – так узнаем мы, с другой стороны, и существо воли на всех ступенях, даже на низших, хотя непосредственно мы получаем это познание лишь на самой высокой из этих ступеней. Старинное заблуждение учит: где воля, там нет более причинности, и где причинность, там нет воли. Мы же утверждаем: всюду, где есть причинность, есть и воля; и никакая воля не действует без причинности. Punctum controversiae[104], следовательно, заключается в следующем: возможна ли и необходима ли одновременная и совокупная наличность воли и причинности в одном и том же процессе? Уразумению того, что это действительно так, мешает то обстоятельство, что причинность и воля познаются двумя совершенно различными способами: причинность – всецело извне, всецело косвенно, всецело рассудком; воля же – всецело изнутри, всецело непосредственно, – почему в каждом отдельном случае познание одного начала тем яснее, чем более смутно познание другого. Вследствие этого там, где всего более понятна причинность, мы меньше всего познаем сущность воли; а где неоспоримо дает знать о себе воля, там причинность до того тускнеет, что грубый рассудок решается даже ее отрицать. Но причинность, как показал нам Кант, не что иное, как познаваемая a priori форма самого рассудка,