Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий Страница 48

Еще раз: собственное тело при этом выведено из опыта, но только в части стигматов, вивисекций и прямых физических мук. Что же касается Lust-органики, то истины Нового времени, напротив, куда более решительно опираются на принцип наслаждения, прежде всего на дистантные рецепции, на зрение, слух и общее чувство соразмерности. Все это мы видим и в «интимьере», и в музыке, и в живописи, и в поэзии. Да и поле cogito, будучи одной из истин, воссиявших как раз в Новое время, характеризуется сопричастностью гомеопатической чувственности – стоит лишь внимательнее почитать Декарта, его размышления о мучительных сомнениях, достигающих иногда эффекта физических пыток:

«Другие мысли имеют еще и какое-то другие формы. Так, например, когда я желаю, боюсь, когда я утверждаю и когда отрицаю, я всегда при этом воспринимаю некий предмет как субъект (основу) мыслительной деятельности. Но при этом в моем сознании возникает нечто большее, чем одно только изображение этого предмета. Из таких мыслей назовем одни желаниями, или аффектами, другие – суждениями»[70].

Свой аффект имеет сомнение, но также и истина, хотя, конечно, назвать эти чувственные составляющие аффектами было бы явным преувеличением, достаточно сказать, что чувственное здесь также привлечено в общую изохронную фигуру, хотя и нельзя отрицать, что специфическое чувство истины cogito значительно выдохлось за истекшие столетия. И все же эти фигуры – и ego cogito с приоритетом ясного и отчетливого, и композиции истинной видимости, – в которых условность, столь органично внедрена в естество, стали шедеврами символического, и они могут быть рассмотрены прежде всего как производные времени, как сущностные темпоральные параметры самого Нового времени, в которых и была явлена истина взаимной светимости в отличие от множества случайных совпадений, составляющих фоновый шум истории, ее всегда отклоняющуюся от истины повседневность.

Трудность отслеживания и надлежащей оценки фигур сквозной изохронии, подлинность которых неотделима от их темпоральности, состоит в том, что являемые здесь события и воспроизводимые артефакты легко входят в иные контексты и даже кажется, что они остаются самими собой, хотя это, конечно, иллюзия – именно самотождественность они теряют при подобных перемещениях в первую очередь. За пределами истины своего времени вещи и становятся безгласными артефактами, сырьем для иного отождествления – если, конечно, не становятся помехами для новых истин.

Как раз на это обращает внимание Латур, подчеркивая, что возможность «поговорить» с актантами, выслушать их, привязана к определенному времени. Вот наблюдение, с которым следует согласиться:

«Когда кирпичная стена уже построена, ей не вымолвить ни слова, хотя рабочие продолжают разговаривать и вся поверхность стены покрыта граффити. <…> Объекты по самой природе своих отношений с людьми из посредников быстро превращаются в проводников и оцениваются как единица или вообще ничто, вне зависимости от того, насколько они внутренне сложны. Вот почему необходимы специальные приемы, чтобы заставить их говорить, то есть предлагать описания самих себя, представлять сценарии того, что они заставляют делать других акторов – людей и не-людей. <…> Но разница все-таки есть: людей, снова ставших посредниками, трудно остановить. Бесконечный поток данных все льется и льется, тогда как объекты, вне зависимости от их возможной значимости, влияния, центрального положения и нужности, так и норовят быстрее отойти на задний план… и чем важнее объекты, тем быстрее они исчезают <в качестве возможных собеседников, посредников>»[71].

В интересующем нас контексте истины как произведения времени отход тех или иных предметов на задний план, в зону абсолютного молчания, означает, что они выходят из фигуры изохронии и больше не высвечиваются в поле ясного и отчетливого. Впрочем, сама реальность времени преимущественно и заключается в появлении и исчезновении таких мерцающих фигур. Понимание этого обстоятельства может избавить нас от навязчивой идеи, что истина должна непременно быть истиной познания, суть, однако, в том, что даже те отношения, в которых субъект участвует как познающий (но не как трансцендентальный субъект), совсем необязательно должны содержать какую-нибудь специфическую процедуру удостоверивания вроде энумерации, верификации, фальсификационизма (Поппер) или решающего эксперимента, то есть они могут быть «своего рода истинами». Это тем более относится и к тем схождениям и соотношениям, в которых субъект участвует не как познающий, а как любящий и любимый, дающий обещания или просто идущий по улице и покупающий цветы без определенной цели, просто от избытка чувств. Сохранить ли имя истины за теми конфигурациями и соотношениями, в которых субъект непосредственно не участвует вообще? Например, за перспективными темпоральными фигурами раннего мира, которые Гегель описывает в восходящей ветви от бытия к понятию? За избранными формами природы как определенной идеи, например за трепетной ланью, которой удалось своим бегом очаровать охотника и он в итоге опустил ружье. Что же касается «сделанного», вещей, в производстве которых поэзис как бы подражает генезису, то они уже опознаны и поименованы как воистину вещи. Но они, будучи гарантами человеческой подлинности, входят в комплектацию субъекта. Даже если мы откажемся говорить об истине там, где речь напрямую не идет о человеке, нам все равно необходимо отследить линии избирательного сродства, иначе мы не поймем чего-то самого главного о человеке. Этот момент неустанно подчеркивал Хайдеггер:

«Тем самым проблема метафизики Dasein проясняется для нас. Одновременно раскрывается внутренняя связь вопроса о том, что есть человек, с вопросом о бытии. И тогда вопрос антропологический и вопрос метафизический связываются с глубочайшим существом бытия и времени. И только теперь мы понимаем то, что происходит в истории метафизики. И в развертывании проблемы сущего как такового на самом деле всегда обязательно спрашивалось о человеке. Но не потому, что рядом с растением и животным наличествовал и человек, а потому, что вопрос о бытии сущего вообще невозможно поставить, если не задан вопрос о человеке»[72].

Здесь упоминается о «глубочайшем существе бытия и времени». Время же предстает как совокупность хронопотоков и, конечно, соотношений между ними, среди которых есть и рассогласования и согласования, а среди последних и истина. Если отделить истину от согласования, в котором присутствует взаимная светимость, от нее останется только ярлычок. Еще раз обратимся к Хайдеггеру:

«Всякая философия есть то, что она есть, только тогда, когда это философия своего времени, т. е. не тогда, когда она творит ничтожную волю современников. Философия должна быть философией “своего времени”, а это значит, что она должна быть так, чтобы было