Вячеслав Глазычев - Глубинная Россия: 2000 - 2002 Страница 5

Это были амбициозные, хорошо образованные люди, которым казалось, что их сугубо профессиональная квалификация позволяет решать любые задачи на оптимизацию процессов, а значит, и процессов на обжитой городской территории. Они забывали лишь о том, что в окрестных домах жили люди, почти каждый из которых считал себя не менее серьёзным специалистом в некой области. Понятно, что любая попытка выработать общее мнение в такой среде превращалась в тягостную цепочку процедур по принятию решений. Пришлось, помимо отработанной уже техники работы с детскими рисунками, изобретать на ходу различные психотехнические штуки. Так, привезя из Берлина (ведь в Москве в тот год не было почти ничего) пакетик семян черри-томатов, я разложил по пять семян на кусочки ваты в спичечные коробки вместе с инструкцией. Оставалось разнести их по квартирам старушек, составлявших едва ли не половину обитателей на Чистых прудах. Для того чтобы найти пару старых мотороллеров не требовалось чрезмерных усилий. Пара потертых чёрных кожаных курток была трофеем из коробки с гуманитарной помощью. Знакомые студенты расписали мотороллеры звездами и молниями, набили на них десятки заклепок. Эффект покраски забора Томом Сойером сработал замечательно, и подростки готовы были отстаивать в кулачном бою право развезти почти символические дары по домам. В подобных работах по Москве мы стремительно набирали умение работать с людьми: молодыми и старыми, напыщенными и скромными, собирающимися в группы и предпочитающими позицию одинокого наблюдателя. Теперь, а не в результате чтения европейских работ, мы ощущали себя в силах работать с западными коллегами если и не на равных, то почти на равных.

Связи с Берлином не прерывались, и летом того же года нам удалось справиться с задачей, даже о постановке которой ранее не приходилось мечтать.

Вместе с председателем исполкома тогдашнего Октябрьского района[7] мы выбрали крупный московский микрорайон 15-А, примыкающий к Черемушкинскому рынку и ограниченный Ленинским проспектом. Была поставлена задача — вместе с жителями разработать целостную программу «мягкой» реконструкции обширной застроенной территории, на которой проживало около 11000 человек. В многочисленных статьях 80-х годов я настаивал на том, что советская система комплексной застройки микрорайонов в действительности создавала только лишь «черновик» жилой среды, что через несколько лет после заселения, когда первичное обживание на новом месте можно счесть состоявшимся фактом, должен быть осуществлен процесс до-проектирования, корректирующей достройки и реального благоустройства. Никто прямо не возражал, хотя авторам проектов застройки слово «черновик» решительно не нравилось, однако даже только обсудить принципы и способы реализации такой концепции никто не спешил.

В новых условиях, казалось, замысел можно было проверить на практике, и к нам с удовольствием присоединились немецкая и британская группы, а общим неформальным лидером иноземной бригады стал Герман Зайберт[8], партнером которого по работе над созданием Европейской Академии городской среды я был с 1989 г. Наши западные коллеги часто и много работали в бедных районах своих городов, так что их отнюдь не шокировали трещины и провалы асфальта на внутриквартальных проездах, мусор вокруг помоек и облупившиеся фасады. Мы уже поработали с частью жителей, работники жилищно-эксплуатационной конторы были предупреждены властями, так что наши коллеги могли облазить подвалы и технические чердаки, побывали во множестве квартир. Теперь они требовали точной информации, но прежде чем ее им предоставить я попросил охарактеризовать то, что было для них наибольшим изумлением. Если свести вместе все высказывания, то получатся две фразы: «такой среды не может быть, но она есть» и «в такой среде люди не могут сохранять человеческое достоинство, но они его сохранили».

Взгляд извне действительно помогает. Мы все несколько притерпелись к вечной неустроенности, свыкнувшись с ней с детских лет — даже сейчас, когда центральная часть Москвы мало схожа с той полуруиной, которая воцарилась к концу 80-х годов, обстановка внутри большинства городских кварталов может быть охарактеризована как разруха. Но почему такой среды не может быть? В ту пору мы не задумывались о том, насколько дика привычная для нас схема бытия, когда соседями по лестничной клетке оказывались университетский профессор, в квартире которого семья с трудом протискивалась между книжными стеллажами, вечно пьяный сантехник и многодетное семейство, приверженное исламским традициям. В нормально устроенном западном мире такого не может быть. Там подобное группируется с подобным по сугубо материальным критериям в первую очередь. Эта схема не лишена жестокости, дурные стороны сегрегации, фрагментирования городской среды хорошо исследованы западными ее критиками, но никто лучше нас не знает тягостных сторон того социального «винегрета», что систематически насаждался в Советском Союзе из лучших побуждений[9]. Дело не в демократичности самой по себе, а в том, что ее неизбежным следствием в условиях стремительного роста городского населения за счет миграции из деревень и слобод стало резкое падение уровня бытовой культуры города, до последнего времени так и не успевшего подняться.

Так или иначе, совместными усилиями нам удалось последовательно втягивать все большее число обитателей микрорайона в процесс его конструктивно-аналитического осмысления. Сделать это всегда не просто, а в 91-ом году люди были всё ещё очень зажатыми на публике, так что пришлось строить ступенчатую схему. Нам был временно отдан т. н. красный уголок, окна которого смотрели на двор. Через ярко освещенные окна можно было видеть, как какие-то чужие люди развешивают листы с чертежами и рисунками и колдуют над большим макетом микрорайона, сооруженным из кирпичей и веточек в ящике с песком. Разумеется, первыми рискнули заглянуть дети. Некоторые из них — в тех семьях, где между детьми и родителями есть настоящий контакт — рассказали взрослым о виденном. Иные из этих взрослых заинтересовались и зашли к нам тоже[10]. На последних собраниях, вынесенных в здание школы, ее актовый зал был полон. Именно тут наши западные коллеги поняли, что им самим придется пересмотреть привычные методики работы с жителями. Они привыкли работать в полуразоренных или вовсе разоренных кварталах, а такие кварталы заселены преимущественно безработными, плохо образованными людьми. Здесь они столкнулись с ситуацией, когда в пределах все того же микрорайона среди жителей были эксперты практически в любой области знаний: от ботаников и социологов до инженеров и историков.

Нам немало удалось в московском микрорайоне 15-А. Стихийный протест жителей против строительства нового высотного дома удалось преобразовать в добротную альтернативную программу нового строительства, понятную жителям и принятую ими. Здесь возникла программа «волнового» расселения пятиэтажных «хрущевских» домов — с тем отличием от поздней официальной программы, что мы предусматривали сохранение всех их обитателей на месте. Возник тонко деталированный проект возвращения жизни почти заглохшему пруду с разработкой программы высадки водных растений таким образом, чтобы гарантировать микрорайон от комаров без применения химических средств. Возникла программа реконструкции рельефа во дворах таким образом, чтобы спрятать от глаз опостылевшие помойки, программа реконструкции полуразрушенных павильонов под досуговые и торговые функции, тщательно просчитанная программа создания десятков рабочих мест для местных жителей, включая престарелых.

Мы отпечатали пару сотен книжек с подробным изложением и распространили их по потенциально заинтересованным учреждениям, что явно сказалось на дальнейших планах московских властей, хотя и в вывернутых наизнанку формах чрезмерного уплотнения жилых кварталов с полным пренебрежением к мнению жителей. Увы, при всей поддержке исполкома мы не могли предвидеть, что вскоре, после путча, исчезнет и сам исполком, и надежды на развитие общественного самоуправления в столице.

Вторая попытка

Московским работам предшествовала специфическая интерлюдия, явно сыгравшая ключевую роль для дальнейших моих занятий. Пережив неприятный инфаркт, после обычных в таких случаях санаторных процедур я решил передохнуть где-то в средней полосе и собраться с мыслями в одиночестве. Показалось любопытным выбрать для этой цели самый маленький город России и оставалось его вычислить. Самым маленьким оказался городок Чекалин Тульской области — старинный Лихвин[11], переименованный после войны в честь бедного подростка, попытавшегося самостоятельно воевать с оккупационным гарнизоном. Покопавшись в книгах, обнаружил, что и до революции в Лихвине было точно столько же жителей — 1240 душ. Стало жгуче интересно выяснить — как и чем может жить городок, население которого по численности равно паре московских шестнадцатиэтажных домов.