Юрий Минералов - Введение в славянскую филологию Страница 5

Внутренняя форма отражает признак, по которому тот или иной предмет, то или иное явление названы. В отечественной филологии понятие внутренней формы (слова, словосочетания, фразы, абзаца, строфы, главы, текста в целом) наиболее глубоко обосновал в XIX в. великий славянский ученый Александр Афанасьевич Потебня, показавший, в частности, что применительно к художественному творчеству особенно важно такое осмысление внутренней формы, как «образ образа» (образ идеи)[32].

В слове внутренняя форма проявляет себя наиболее наглядно. Всякий язык в каждом случае избирает тот или иной собственный образ, через который «подает» предмет или понятие. Так, «стол» у нас «простланное», а вот по-французски une table (стол) уже «дощатое», от un tableau (доска) — совсем иная внутренняя форма! У нас слово «окно» преломляет образ «то, через что око смотрит», а английское window (окно) — «то, через что ветер дует». Если пройтись по другим языкам, образная картина будет весьма пестрой. Например, по-албански окно — «то, через что небо видно».

В. Гумбольдт справедливо полагал, что каждый язык в итоге «видит» мир по-своему[33]. Впоследствии многие филологи возвращались к мысли, что различия языковой внутренней формы обусловливают различия языковой «картины мира» — то есть то, что разные народы воспринимают окружающее в какой-то мере по-разному.

Так, А. А. Потебня проанализировал у славян целый ряд свидетельств того, как народная этимология создает звукосмысловые связи, корректирующие семантические представления в религиозно-мифологическом сознании[34].

Славянские народные представления связали некоторые христианские праздники с теми или иными природными явлениями. «Василий Парийский — землю парит», «Обновление Царяграда — не работать в поле, чтобы царь-град не выбил хлеба», «Константина и Елены (Олены) — сеять лен», «Федор Студит — землю студит» и т. д.[35]

Всюду здесь народное сознание находчиво «подставило» в имена христианских святых отсутствующий в них филологически-объективно, но подсказываемый случайным созвучием образ — внутреннюю форму (в широком смысле). Так, например, греческое прозвание преподобного Федора Студита (759–826) не имеет отношения к русскому глаголу «студить», словам типа «простуда», «стужа» и т. п. (оно происходит от названия основанного в V в. Константинопольского Студийского монастыря), но день его памяти 11 (24) ноября приходится как раз на время первых заморозков в наших широтах — славяне и соединили одно с другим. Старославянское «град» (по-русски город) и «град» (атмосферные осадки) также созвучны случайно, это омонимы, однако народное сознание уверенно провело между ними некую связь. Народная этимология православных славян в приведенных случаях формирует элементы картины мира, невозможные (в силу отсутствия аналогичных созвучий слов в иных языках), например, у православных греков или православных румын.

В соответствии со своим своеобразным отношением к проблеме передачи мысли Потебня был предельно лаконичен в объяснении таких фактов, но в его нескольких фразах нередко оказывается изложена в свернутом виде целая концепция[36]. Он писал, в частности, о славянских народных представлениях:

«День может носить название, только соответствующее его значению, и если он называется так-то, то это недаром. Иностранное происхождение и случайность календарных названий не признается. Звуки этих непонятных названий напоминают слова родного языка, наиболее связанные с господствующим содержанием мысли, и таким образом служат посредниками (tertium comparationis) между объясняющим и объясняемым. Будь звуки календарных названий другие, то и слова и образы, вызываемые ими, хотя и принадлежали бы к тому же кругу мыслей земледельца и пр., но были бы другие. Это — влияние формы языка. Бывает и то, что первоначально данные звуки календарных названий не вызывают в памяти подходящих туземных слов; в таком случае эти звуки бессознательно видоизменяются и приспособляются к господствующему содержанию мысли. Это — влияние на язык»[37].

Поскольку каждый народ создает свой «образ мира», из этого могут проистекать трудности взаимопонимания. Добросовестное непонимание логики поведения друг друга не раз приводило и отдельных людей, и целые народы к различным казусным, а то и конфликтным ситуациям.

Бытовые обычаи, этикет, мода не связаны прямо с языковой картиной мира. Зато именно в их сфере ситуации взаимонепонимания особенно наглядны. Сохранились, например, свидетельства об одном из первых контактов японцев с европейцами. Те и другие писали впоследствии своим властям, что встретили «варваров». Японцев, к примеру, шокировал табачный дым, исходивший из ртов пришельцев. Европейцам показалось диким, например, что японские мужчины ходят в «женской одежде» (кимоно). Чужая культура при поверхностном с нею знакомстве, непонимании смысла ее атрибутов может выглядеть как просто отсутствие культуры[38]. Нет нужды доказывать, что такое впечатление — грубая ошибка.

Принципы филологической реконструкции «славянских древностей»

Филологи делают свои выводы на основе анализа словесно-текстовых источников. Археологи же, например, раскапывают древние поселения, захоронения и т. п. и судят на основе косвенных признаков — тип погребения, тип жилища, тип украшений, орнаментальных узоров на обломках посуды и т. п. Археологические данные наиболее древних эпох, к сожалению, зачастую «немые». Там, где нет письма и текста, многие выводы о «национальной принадлежности» найденного носят гипотетический характер.

Филология располагает уникальными, отсутствующими у других наук, средствами реконструкции тех или иных культурно-исторических реалий. Это утверждение легко проиллюстрировать и наглядными примерами из различных сфер древней славянской бытовой культуры.

Так, в сельском хозяйстве, земледелии многие века было необходимо и играло исключительно важную роль гумно.

По «Толковому словарю живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля (1801–1872), это «место, где ставят хлеб в кладях и где его молотят». На протяжении ряда последних столетий вплоть до XX в. зерна вымолачивались из колосьев пшеницы, ржи, ячменя и т. п. так называемыми цепами — инструментами, представлявшими собой длинную палку, к концу которой на небольшой цепи прикреплялась другая палка; занося цеп вверх над головой за длинный конец, более коротким концом мерно ударяли по разложенным колосьям, выбивая из них зерна. Однако небезынтересно, почему все-таки место работы называлось гумном.

Слово «гумно» имеет внутреннюю форму, указывающую на совершенно иной, более древний (и, по всей вероятности, первоначальный) славянский способ добывания зерен из спелых колосьев. Следует напомнить, что крупный рогатый скот (коровы, быки) у славян именовался в древности «говядами» — отсюда, например, современное «говядина» — коровье мясо, и одно из названий коровьего помета.

«Гумно» первоначально означало место, где мнут колосья своими копытами «говяды» (быки, коровы). По Максу Фасмеру (1886–1962), название представляет собой «древнее сложение» из *gu- (см. говядо) и мять, мну, «букв, „место, где скотина мнет, топчет скошенный хлеб“»[39].

То есть животных неторопливо водили взад и вперед по разложенным колосьям, и они вытаптывали из них зерна. Тут именно внутренняя форма слова позволяет понять, как конкретно добывали зерно из колосьев древние славяне. Лишь впоследствии способ его добычи стал совершенно иным: был изобретен цеп, коров и быков от этого дела отстранили, — однако древнее название места обмолачивания колосьев сохранилось.

Далее другой культурно-бытовой пример. Всякому понятно, что означает слово «лестница», имеющее по сей день весьма прозрачную внутреннюю форму (от глагола лезть). Один из наиболее древних вариантов этого необходимого бытового предмета — так называемая приставная лестница. Привычная современному человеку приставная лестница (поныне весьма обычный атрибут дач и сельских домиков) представляет собой два длинных параллельных столба, соединенных тем или иным количеством поперечных ступенек (от ступать) — в зависимости от высоты, на которую такая лестница рассчитана.

Однако интересно, что одно из исконно славянских, но ныне в основном забытых названий обсуждаемого предмета (лестницы) иное — «столб». Почему «столб»? Почему «внутренний образ» столба заложен в данном случае в название лестницы?