Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий Страница 58

href="ch2.xhtml#id59" class="a">[87] – и надо признать, что это пытаются делать не только влюбленные, таково вообще одно из необходимых условий для преодоления обходимых запретов. Цензура как составляющая политики вообще и культурной политики в частности может быть рассмотрена в духе беспрерывных, но беспорядочных попыток законопатить щели – она скорее лишь повышает азарт на противоположном полюсе. В целом литература предстает как языковая игра, глубинная задача которой состоит в том, чтобы обойти запреты, кажущиеся не-обходимыми, но в действительности являющиеся просто еще не обойденными. Об этом есть у Андрея Вознесенского:

Он задумал такую картину,

Чтоб висела она без гвоздя.

Выразить невыразимое, ухватить ускользающее, опознать аленький цветочек, добыть то, сам не знаю что – причем пользуясь лишь имеющимися гомеопатическими связями и постоянно сталкиваясь с альтернативностью, когда некоторые феномены оказываются несовместимыми с их собственной вербальной проекцией (или символической репрезентацией)[88]. Для преодоления несовместимости используется транспорт метафор, весь арсенал хюбриса, но картина, даже сама выразительная, падает без гвоздя, оказываясь не в силах выразить невыразимое, например феноменологию волка. Да и всю совокупность жертвенных начал бытия. И все же кажется, что картины падают с разной скоростью, а некоторые из них зависают в воздухе на несколько мгновений…

9

Не все обходимые запреты и изощренные способы их обхода нас сейчас интересуют, хотя философию искусства стоило бы осмыслить заново с учетом этого решающего обстоятельства. Но нас интересует архипелаг онейрического до его затопления в океане сновидений и после этого события, интересует жертвенный аутопоэзис, обеспечивший диктатуру символического – и, конечно, судьба прямых тотемных идентификаций. Стоит отметить еще раз, что погружение архипелага онейрического в глубины психики, во «внутренний мир», сделало возможным искусство со всеми его эффектами вторичной зачарованности. И, впрочем, обусловило саму психологию как особую формацию человеческой чувственности. Если что-то и должно отделять варварство от цивилизации, то именно этот разлом. И вновь обратимся к Гигериху:

«На Западе институт ритуального жертвоприношения прекратил свое существование примерно две тысячи лет назад. С отменой животной жертвы доступ к трансцендентному закрылся: граница на замке. Но это еще не все. С этим упразднением душа тоже потеряла прямой доступ к реальности. С тех пор западное человечество только доживает запасы, остаточные ресурсы, накопленные за предшествующие тысячелетия, когда жертвоприношения свершались и возобновлялись. Жертвоприношения – и как sacrum facere, soul-making, реальности производства души, и как способа восполнить расходуемые ресурсы – больше нет»[89].

Так что отчаянные попытки искусства «достучаться», попробовать запустить заглушенные реакторы, объяснимы, несмотря даже на то, что, если бы эта несбыточная идея вдруг удалась, искусство с его слабым (хотя и дальнодействующим) силовым полем исчезло бы тут же. Такое глубинное противоречие свойственно всем важнейшим человеческим феноменам, всем подлинным проявлениям духа (Гегель). По этим законам искусство и совершает свой восходящий слалом, восходя к глубинам трансперсонального, обходя кажущиеся не-обходимыми запреты, виртуозно изыскивая для этого пути.

Каковы же эти пути? В каком-то смысле они действительно неисповедимы. Как передать не только отблески жертвенного костра, но и его жар и запах паленой шерсти? Как передать хотя бы введение в это жертвенное состояние, иррадиация которого, быть может, по-разному настигает его участников? Литературе не следует тут сразу опускать руки, можно вдохновиться примером Библии, примером той великий ветхозаветной истории о жертвоприношении Авраама.

Литература, как теологическая, так и художественная, многократно обращалась к опыту этой истории, и прежде всего вспоминается Кьеркегор, самый чуткий теолог двух последних столетий[90]. Но по большей части перед нами возникает даже не столько отстраненный, сколько отстраняющий рассказ. И слова о преданности Авраама, о его многолетнем ожидании наследника, о вере в то, что Господь пребудет с ним всегда, сами по себе не нарушают защищенную дистанцию. Долгое шествие в землю Мориа, на гору Елеонскую, чувства, испытываемые при этом Авраамом, его сыном и Тем, кто потребовал этой жертвы, – мы следим за всеми перипетиями, удерживая подобающую нарративную дистанцию. Суть ее в том, что Авраам был там и тогда, а мы – здесь и сейчас. Подключение к жертвенной ситуации изнутри в таком случае исключено. Но вот отец и сын уже взошли на вершину горы и между ними состоялся диалог, точнее обмен репликами, после которого ситуацию там и тогда мы наконец можем перевести в здесь и сейчас. Исаак, видя, что путь закончен, обращается к Аврааму:

– А где же агнец для всесожжения?

И отец отвечает сыну:

– Господь усмотрит себе агнца для всесожжения, – и заносит над сыном жертвенный нож.

Мы, конечно, уже знаем, что в последний момент Бог отвел руку Авраама и буквально подсунул ему настоящего ягненка. И даже зная это, мы вдруг ощущаем, что запрет прямой трансляции на мгновение обойден, удивительная вибрация аффекта и смысла вбрасывает нас в жертвенный поэзис.

Ведь абсолютно искренне спрашивает Исаак: «Папа, где же ягненок», – любой ребенок спросил бы примерно так. Он не ноет, не молит отца о пощаде – и не ждет никакого подвоха. Ту же цельность и искренность демонстрирует и Авраам, и он не ждет никакого подвоха от своего Бога.

И Бог без колебаний принимает жертву, просто заменив одного агнца другим. Все происходит по ту сторону добра и зла, и лишь таким образом приоткрывается доступ к одному из самых изначальных модусов бытия, к жертвенной реальности, давно потерявшей свою достоверность. Стало быть, перед нами образец успешного опыта по преодолению непреодолимого, и настоящий образец для литературы, которая здесь может сделать по крайней мере негативный вывод: всякое прямое описание чистых состояний трансперсональной архетипической реальности есть последовательная замена, которую вполне можно сравнить с «заменой мороженого»: и там тщательно описывается рельеф вкусных шариков, то, как они подтаивают в местах соприкосновения, как изящно изогнутая ложечка входит в тело шарика. И вот, после того, как перевод феномена из ветхой материи в новую легкую материю завершится, писатель-перекодировщик с гордостью произносит: «Вот мороженое!», примерно с той же уверенностью, с какой мажордом когда-то объявлял: «Кушать подано!»

Да, замена неизбежна, и все же замена замене рознь. Принципиальное различие, если угодно, в самой природе обходимых запретов. «Прямой» опыт вкушения мороженого никуда не исчезает, что, конечно, не отменяет искусной работы иллюзиониста слова, высшей наградой за которую будет предпочтение мороженого, приготовленного из легкой материи слов (или красок) обычному эмпирическому мороженому – мы знаем, что такое возможно. Отметим еще раз, что и описание любви не только не отменяет чувственный опыт в полноте воплощенности, но напротив, полнота воплощенности должна включать в себя компоненты легкой материи или она не