Михаил Заборов - История крестовых походов в документах и материалах Страница 7

С этим связан и ярко выраженный интерес авторов записок и хроник Четвертого крестового похода к самим людям, участникам событий, к мотивам их поведения, внутренним переживаниям. Все чаще проявляется стремление историков проникнуть в сферу психологии героев, раскрыть их человеческие достоинства и слабости, изобразить их душевный мир, психологически мотивировать их поступки, дать портретно-психологические зарисовки как крестоносцев, так и отчасти их противников. Попытки представить индивидуальные побуждения, двигавшие участниками крестоносных войн, — также новая черта хронографии крестовых походов, показатель дальнейшего поворота историков и хронистов от традиционно-символизированного воспроизведения действительности к ее реальному отображению. О том же говорит их значительно возросшее внимание к сугубо прозаическим конкретным деталям событий, живость, точность и динамизм описания военных эпизодов, окрепший интерес к денежным вопросам, приобретавшим тогда все большее практическое значение в жизни феодального класса, и, вместе с тем, отсутствие, редкость или скудость рассуждений авторов хроник о божественном соизволении и прочих излюбленных темах ранней хронографии крестовых походов. Именно эти черты хроник XIII в., содержащих достоверный, исторически «доброкачественный» материал, особенно ценны для нас.

Разумеется, хронисты ни в коей мере не были беспристрастными свидетелями. Образ летописца, который передает происходящее на его глазах и, тем более, при его участии, «добру и злу внимая равнодушно», совершенно не соответствовал бы действительности, если представить в этом облике любого из католических хронистов крестовых походов. Даже те из них, которые внешне отгораживались от мира в своих кельях (а ведь многие из них вовсе не были монахами-затворниками и находились в гуще описываемых событий), всегда руководствовались определенными субъективными намерениями, всегда преследовали — осознанно или подсознательно — те или другие практические, как правило, апологетические цели, всегда питали те или другие симпатии или антипатии. Нужно, кроме того, иметь в виду, что и степень осведомленности разных авторов была неодинаковой и что среди них иногда встречаются полуграмотные, а то и вовсе неграмотные повествователи (к примеру, Робер де Клари, который за неграмотностью не писал, а диктовал свои мемуары, да еще на родном диалекте). И все же хронисты в огромном большинстве своем были в общем и целом довольно добросовестными рассказчиками. Зачастую они отличались острой наблюдательностью, достаточно объективно, подчас даже критично, судили об отдельных событиях и, что особенно существенно, нередко включали в свои рассказы факты, шедшие, казалось бы, вразрез с их собственной принципиальной схемой истории крестоносного движения; более того, в хрониках порой высказывались суждения, противоречившие коренным, основополагающим установкам, которые вытекали из этой схемы.

Следует, однако, иметь в виду, что уровень достоверности и степень объективности в повествованиях хронистов далеко не одинаковы: то и другое зависит — помимо факторов субъективного порядка — прежде всего от характера конкретных сюжетов и явлений, описываемых в хрониках. Достоверность и объективность их авторов более высоки там, где раскрываются различные стороны антуража, внешней среды, в которых осуществлялись завоевательные предприятия крестоносцев, или описывается внешний ход событий (битв, переходов, осад, наступлений и отступлений, покорения городов и пр.). Напротив, хронисты менее объективны, когда характеризуют самих крестоносцев, их политику, причины и мотивы их поступков, или в особенности, когда рисуют противников крестоносцев, будь то турки, арабы или греки. Иначе говоря, объективность латинских хронистов относительна, и проявляется она зачастую крайне неравномерно.

Нередко хронисты являлись непосредственными участниками описываемых событий и передавали виденное ими самими или слышанное от других участников. Сплошь да рядом они строили свои повествования на основе собственных дневниковых записей или путевых заметок, сплошь да рядом использовали сведения, почерпнутые в беседах с другими очевидцами, а иногда обращались к документальным материалам и к переписке.

Уже поэтому хронисты, люди любознательные, более или менее адекватно отражали многие эпизоды крестоносных войн. Авторам XII—XIII вв. в определенной мере были свойственны безыскусственность, граничившая порой с наивностью, живость и натуралистичность восприятия, своего рода «святая простота», естественно сочетавшаяся у этих полуграмотных клириков и рыцарей с жадной любознательностью.

Во время войны на Востоке они столкнулись с необычной и непривычной для них средой — с новыми обстоятельствами и незнакомыми людьми, с ранее неведомыми странами и с целыми народами, о которых до того если и знали, то лишь понаслышке, с различными фактами, самой своей новизной возбуждавшими их любознательность. Неподдельный интерес ко всему, что они видели и переживали во время походов на Восток, служил важнейшим источником достоверности их повествований. Прямота, бесхитростность видения, причудливо переплетаясь с сознательной или неумышленной тенденциозностью, нередко даже брала верх над нею, как бы превозмогала апологетические намерения историка. В результате его труд освещал и те стороны крестоносной действительности, которые по своему объективному смыслу как будто бы выпадали из развивавшихся хронистом общих представлений о «святом» деле, предпринятом на Востоке ратниками христовыми, и о них самих; он передавал факты, которые по сути противоречили авторской тенденции, тем самым обнажал подлинные причины и цели того или иного крестового похода, раскрывал его действительный характер, свидетельствовал о деяниях, которые сами по себе опровергали тенденциозные установки хрониста, рисовали истинное, совсем неблаговидное обличье воинов креста, их поведение и пр. В конечном счете историческая реальность отражалась в хрониках относительно верно и точно, — сила пережитого хронистом (или его информатором) на месте впечатления оказывалась могущественнее предвзятых представлений и апологетической устремленности.

Иногда источником объективности хронистов является их прямая заинтересованность в наибольшей наглядности, конкретности и точности описываемого: ведь сами хроники подчас составлялись в качестве своего рода практических руководств будущим крестоносцам.

Многие элементы объективности латинских историков обусловливались их собственным опытом и общественно-профессиональным положением. Историки-рыцари, к примеру, особенно квалифицированно, с подлинным знанием дела преподносят факты военной истории крестоносного движения, что не всегда можно сказать об историках-церковниках. Священник или мелкий рыцарь, находящийся в окружении того или иного сиятельного предводителя (графа или герцога), стремится по возможности в наилучшем виде изобразить его деяния в походе. Однако будучи в то же время свидетелем неблаговидных поступков своего героя, его ошибок и промахов, автор силою обстоятельств оказывается вынужденным упоминать и обо всем этом: по своей социальной принадлежности он стоит ближе как раз к тем кругам крестоносцев, среди которых предводительство данного сеньора на отдельных этапах похода вызывало нарекания, недовольство. Хронист, следовательно, невольно выступает выразителем общественного мнения данной социальной группы, мнения, расходящегося с апологетическими намерениями самого хрониста, и благодаря этому приподымает завесу над теми эпизодами, о которых, возможно, хотел бы умолчать перед читателем.

Напротив, высокий ранг церковнослужителя и необходимость для его носителя блюсти интересы «невесты христовой», т. е. церкви, заставляют таких хронистов, как Гвиберт Ножанский и Эккехард из Ауры критически относиться к чересчур, как им представляется, легковесным «чудесным» трюкам и мистификациям, которые могут лишь подорвать авторитет церкви. С другой стороны, близость хрониста-поэта рыцаря Рауля Канского к князю Боэмунду Тарентскому — сопернику графа Раймунда Сен-Жилля, организовавшего через своего капеллана неуклюжую, шитую белыми нитками находку «святого копья» в Антиохии, выступает решающим фактором, который определяет разоблачительную позицию историка по отношению к этой генеральной мистификации времени Первого крестового похода. Рауль Канский выказывает способность к трезвому объяснению «чуда» прежде всего потому, что выражает общественное мнение норманского, антипровансальски настроенного рыцарства, скептически воспринявшего басню о чудесной находке реликвии, басни, пущенной в ход кем-то из окружения графа Раймунда IV.

В некоторых случаях сами провиденциалистско-апологетические воззрения хронистов, как это ни парадоксально на первый взгляд, предопределяют объективность изображения ими каких-то моментов истории крестовых походов. Ведь согласно провиденциалистским установкам, все, что совершали крестоносцы, все, что с ними происходило, — шло от бога, свыше. Сама эта отправная «методологическая» установка требовала от хронистов добросовестного описания пережитого, виденного и слышанного — «ради прославления имени божьего». Рассматривая крестовый поход как дело воли всевышнего, они бесхитростно фиксировали в своих трудах не только факты, способные, с точки зрения католических историков, прославить исполнителей божьих предначертаний — крестоносцев. Передавались и такие факты, которые, собственно говоря, не прибавляли им особой славы и даже самим хронистам представлялись, например, результатом кары господней за грехи освободителей святого гроба. Точно так же, апеллируя к небесным предначертаниям, хронисты без тени смущения подробнейше описывали в своих произведениях и неудачи крестоносных воинств, и всяческие зверства, чинившиеся благочестивыми захватчиками на Востоке, и эпизоды, красноречиво вскрывающие низменную материальную подоплеку «святых помыслов» воинов креста.