Джон Куиггин - Зомби-экономика. Как мертвые идеи продолжают блуждать среди нас Страница 12

Но когда говорится, что гипотеза эффективного рынка подразумевает равенство рыночных и «правильных» цен, в это вкладывается и другое, более серьезное и сильное содержание. Какие бы вложения ни задумала компания – в разработку новой продукции, производственные процессы и т. д., – участники рынка всегда способны оценить стоимость этих инвестиций, прикидывая, какой эффект они окажут на ближайшие котировки этой компании, а также оценить наиболее вероятные доходы от первичного размещения акций. Рынки капитала предоставят средства для тех инвестиций, которые имеют наивысшую рыночную стоимость. И если другие рынки не испытывают серьезных падений, то, гласит гипотеза эффективного рынка, отобранные инвестиции и будут наиболее полезными с точки зрения общества.[27]

Биржевые пузыри и дисбалансы

Если придерживаться гипотезы эффективного рынка, то никаких пузырей на рынках активов, например акций или жилья, быть не должно. Чтобы осмелиться на такое утверждение, явно идущее вразрез с многовековым опытом, нужно довольно твердо верить в правоту рассуждений, лежащих в основе гипотезы эффективного рынка. Но в атмосфере эйфории, установившейся в 1990-х годах, недостатка в этой вере не было.

Чтобы защититься от критики в свой адрес, сторонники гипотезы предъявляли несколько аргументов. Согласно первому из них, если бы пузырь на рынке действительно существовал, спекулянты тут же стали бы продавать опасный актив. Если бы и это не положило конец пузырю, на рынок вошли бы «медведи», занимающиеся продажей взятых в долг активов в расчете купить их дешевле после падения цены. Это, несомненно, вернуло бы цену к ее подлинной рыночной величине. В то же время спекулянты и «медведи» сколотили бы себе состояние.

Но, как десятилетия тому назад отмечал Кейнс, этот ход мысли верен, только если пузыри быстро исчезают, а спекулянты быстро получают вознаграждение. Он писал:

Тот, кто пытается это сделать [нажиться на сдувании пузыря], должен наверняка затратить гораздо больше сил и подвергнуться большему риску, чем тот, кто старается вернее толпы угадать, как эта толпа будет себя вести; и при равенстве их способностей первый может сделать даже больше тяжелых ошибок. Опыт отнюдь не доказывает, что инвестиционная политика, приносящая пользу с социальной точки зрения, приносит одновременно и наибольшую прибыль. Чтобы побороть силы времени и наше невежество, требуется больше ума, чем для того, чтобы «опередить пулю» [Keynes, 1936, p. 140; Кейнс 1978, с. 221].

Еще более сжато эта мысль выражена в часто приписываемых (скорее всего, неправомочно) Кейнсу словах: «Рынки могут предаваться безумию дольше, чем потребуется времени для вашего банкротства». Море инвесторов – от самых мелких спекулянтов до управляющих миллиардами долларов руководителей фондов, таких как Джулиан Робертсон из Tiger Investments, – пытались в 1990-х годах играть против пузыря, но все они потерпели неудачу.

Согласно второму возражению, даже если пузыри на самом деле существуют, экономические власти едва ли могут что-то с этим поделать. К такому выводу пришла часть руководителей центральных банков, сумевших разглядеть в «самопроизвольном оптимизме» биржи и рынка недвижимости угрозу для будущего.[28] К примеру, Клаудио Борио и Филип Лоу из Резервного банка Австралии предупреждали об опасности пузыря. Однако, заключили они, в условиях, когда повышение процентных ставок – единственный метод воздействия на спекуляцию, центральным банкам остаются только увещевания.[29]

Наконец, некоторые защитники гипотезы эффективного рынка вслед за австрийским экономистом Йозефом Шумпетером утверждали, что, несмотря на разбазаривание огромных сумм инвестиций в долгосрочном периоде, пузыри приносят пользу, создавая инновации. Яркий термин «созидательное разрушение», придуманный Шумпетером, был у всех на устах.

В попытках оправдать гипотезу эффективного рынка часто доходили до исторической ревизии, утверждая, что знаменитые в истории пузыри – от «тюльпаномании» в Нидерландах до «ревущих двадцатых» в США – на самом деле были рациональной реакцией на вновь открывшиеся рыночные условия, которую затем стали изображать утрированно. В период «тюльпаномании» цена контракта на покупку одной-единственной луковицы в 10 раз превышала годовой доход искусного ремесленника. Экономист Питер Гербер заявил, что фактически эти контракты никогда не исполнялись и были всего лишь разновидностью пари, а это никак не противоречит гипотезе эффективного рынка.

В подобных высказываниях прослеживается мысль, что на современном развитом рынке, где все сделки прозрачны и все стороны находятся под пристальным взором аудиторов и рейтинговых агентств, иррациональные пузыри в принципе не могут возникать и сохраняться. Это заключение стало первоосновой финансовой политики, проводившейся в десятилетие перед глобальным финансовым кризисом 2008 года.

Рост финансового сектора

В большинстве простых моделей, в которых выводилась гипотеза эффективного рынка, финансовый сектор вообще отсутствовал как отдельная отрасль. Предполагалось, что финансовые рынки устанавливают цены активов безо всяких издержек для экономики. Как уже говорилось, важная теоретическая проблема для сильной версии гипотезы эффективного рынка – знать, каким образом вознаграждаются усилия тех, кто находит недоступную для остальных информацию или ухитряется прогнозировать цены.

Хотя по-настоящему удовлетворительно роль финансовых институтов на эффективных рынках рассмотрена так и не была, апологеты гипотезы эффективного рынка сошлись во мнении, что для экономики издержки финансовых трансакций равняются стоимости информации, которую эти трансакции привносят в цены активов. Отсюда следовало, что чем больше устранялось ограничений для финансовых трансакций и чем более усложнялась экономика, тем более экономически и социально оправданным было расширение финансового сектора.

А он расширялся. В середине 1970-х годов начался ошеломляюще быстрый рост финансового сектора. Доля сектора по предоставлению финансовых услуг в прибыли американских корпораций поднялась с 10 % в начале 1980-х годов до 40 % в 2007 году; параллельно происходило и резкое увеличение доли прибыли в национальном доходе.

Объем финансовой деятельности рос темпами, которым не просто найти объяснение. Недавно Bank for International Settlements оценил глобальный объем открытых контрактов по производным финансовым инструментам почти в 600 трлн долл., что в 10 раз превышает мировой валовой продукт. При обычных обстоятельствах большая часть этих сделок взаимно погашается, но даже небольшое расхождение означает убытки (или прибыли) на многие миллиарды.

Одновременно стремительно росли доходы и благосостояние, а также численность занятых в финансовом секторе. По размеру оплаты труда исполнительных директоров финансовой сектор обогнал все остальные отрасли – и это при том, что средняя зарплата руководителей многократно превосходила среднюю зарплату рядовых работников.[30] Огромные накопленные богатства, естественно, были обращены в политическую власть – в особенности в США, где обе главные политические партии испытывали громадное влияние щедрых спонсоров с Уолл-стрит.

Но политическая власть финансового сектора определялась не только контролем над экономическими ресурсами. После экономических неурядиц 1970-х годов финансовый сектор в глазах многих – отчасти оправданно – стал выступать главным гарантом стабильности экономики и процветания. Правительства всячески старались заработать и удержать рейтинги, присваиваемые такими агентствами, как Moody’s и Standard & Poor’s. В противном случае их ждала политически бесславная потеря позиции, а в конечном счете – бегство капитала из страны, с чем столкнулся президент Франции Ф. Миттеран, рискнувший в начале 1980-х годов начать экспансионистскую макроэкономическую политику.

Но хотя своим ростом финансовый сектор поражал воображение, он так и не достиг той степени совершенства и полноты, которая, согласно гипотезе эффективного рынка, позволила бы ему учесть все значимые для экономической деятельности риски. Напротив, рабочие и владельцы малых предприятий, лишившиеся государственной поддержки на случай безработицы и существенного падения своего дохода, обнаружили, что развившийся финансовый рынок не способен залатать эту брешь. Питеру Госслину удалось собрать в книге «На тонкой проволоке» достаточно свидетельств того, насколько значительно возросли риски обычных домохозяйств.

Кто-то – например, Роберт Шиллер – призывал создать финансовые активы, которые обеспечили бы страховку домохозяйствам от колебаний на рынке жилья, но эти голоса никто не слышал. Гораздо притягательнее для финансового сектора было изобретать новые способы загонять людей в долги.

Частные и государственные инвестиции