Джордано Бруно - Изгнание торжествующего зверя Страница 26

Мать Мнемозина сказала:

115. – Столько благодарностей и спасибо приношу вам, боги, сколько может быть отдельных предметов для памяти и забвения, для познания и невежества.

В это время Юпитер приказал своей первенке – Минерве – подать ему шкатулку, которую он держал у себя под подушкой на постели; взял оттуда девять баночек с девятью примочками для очищения человеческого духа – его познания и воли. И прежде всего три из них дал трем первым со словами:

116. – Вот вам самая лучшая помада, которой вы сможете очищать и просветлять способность чувствовать множественность, величину и гармоничное соотношение предметов осязаемого мира.

Дал из них одну четвертой и сказал:

117. – Это для упорядочения способности изобретения и суждения.

118. – Возьми это, – сказал пятой. – Оно, пробуждая некое меланхолическое настроение, может привести к сладостному восторгу и пророчеству.

Дал и шестой, показав ей способ, как открывать глаза смертным к созерцанию вещей первообразных и высших.

Седьмая получила то, чем всего лучше преобразуется разумная способность созерцания природы.

Восьмая – другое, не менее превосходное, что направляет ум к восприятию сверхчувственных вещей, поскольку они оказывают воздействие на природу и поскольку в некотором роде независимы от нее.

Последнее, самое великое, дорогое и превосходное, дал на руки после всех рожденной, которая, как юнейшая, достойнее всех, – и сказал ей:

119. – Вот тут, Этика, то, благодаря чему ты благоразумно, мудро, быстро и с великодушным человеколюбием сумеешь учреждать религии, устанавливать культы, давать законы и править суды, одобрять, подтверждать, сохранить и защищать все то, что хорошо было установлено, определено, назначено и исполнено, приспособляя по возможности чувства и действия к божественному культу и человеческому общежитию.

120. – Что сделаем с Лебедем? – спросила Юнона.

Мом ответил:

121. – Пошлем во имя его диавола плавать вместе с другими или на озере Перг, или по реке Кайстру [80] , где он найдет себе немало товарищей.

– Я с этим не согласен, – сказал Юпитер. – Но повелеваю припечатать клюв его моею печатью и пустить в Темзу: там он будет сохраннее, чем где-либо, так как не так-то легко красть под страхом смертной казни.

122. – Очень мудрое распоряжение, великий Отче! – прибавили боги и ждали, как он распорядится о наследнике.

Тогда, продолжая свое постановление, председательствующий говорит:

123. – По-моему, более всего к этому месту подходит Раскаяние; оно среди добродетелей, как лебедь меж птиц: не дерзает да и не может взлетать высоко, держась внизу под тяжестью стыда и самоуничтожения. Вот почему, оторвавшись от ненавистной земли и не смея взлететь к небу, любит реки, погружается в воды, которые суть слезы сокрушения; в них оно жаждет омыться, очиститься, обелиться после того, как на тенистом берегу грязного заблуждения опостылело самому себе и, движимое чувством отвращения, решилось исправиться и, сколь возможно, уподобиться чистой невинности. С этою добродетелью да вознесутся вновь на небо души, кои были сброшены с неба и погружены в мрачный Орк, прошли через Коцит чувственных наслаждений и воспламенились от Перифлегонта [81] чувственной любви и похоти деторождения; из них же первая – загромождает душу печалью; вторая – делает ее презренной. Пусть, как бы вследствие воспоминания своего высокого наследия, душа возвращается сама к себе, не нравится сама себе за свое настоящее, оплакивает то, чем наслаждалась, становится безжалостной к себе и тем самым, мало-помалу избавляясь от своего настоящего состояния, укрощает в себе животное естество и тяжесть грубой сущности, окрыляется вся, воспламеняется и нагревается на солнце, зажигается страстною любовью к горнему, становится воздушной, летит к солнцу, возвращаясь вновь к своему источнику.

124. – Раскаяние по достоинству помещено среди добродетелей, – сказал Сатурн, – ибо, будучи дочерью отца Заблуждения и матери Несправедливости, тем не менее, как красная роза, скрывается за жесткими и колючими шипами, как блестящая и прозрачная искра, высеченная из темного твердого булыжника, летит вверх, стремясь к родному солнцу.

125. – Чудесно предусмотрено и определено! – сказал весь божественный совет. – Да восседает Раскаяние среди добродетелей, да будет одним из небесных божеств!

При этом всеобщем крике раньше, чем было внесено предложение о Кассиопее, возвысил голос неистовый Марс и сказал:

126. – Пусть никто, о боги, не берет у моей воинственной Испании эту матрону, которая, будучи столь надменной, гордой и величавой, не удовольствовалась тем, что сама взошла на небо, но взяла с собою еще и трон с балдахином. Она (если это угодно будет Громовержцу Отцу и если вы не захотите огорчать меня с риском перетерпеть, по крайней мере, то же самое, когда попадетесь мне в руки) хотела бы, чтоб вы направили ее именно туда, так как у нее повадки этой страны, как будто она родилась там.

Мом возразил:

127. – Разве кто оспаривает Надменность и эту женщину, которая являет собой живой образ Надменности, у синьора храброго капитана эскадры?

Ему Марс:

128. – Этим мечом я покажу не только тебе, бедняжка, у кого, кроме гибкого языка без соли, нет другой силы и доблести, но даже всякому (кроме Юпитера – на то он и выше всех!), кто скажет, что не находит ни красоты, ни славы, ни величия, ни великодушия, ни силы, достойной защиты мечом Марса у той, кого вы называете Кичливостью, и что ее позор не стоит искупать ужасным острием, каким я обыкновенно укрощаю и богов, и людей.

129. – Возьми же ее, – прибавил Мом. – Себе на беду, ибо среди нас вряд ли найдется еще такой чудак и глупец, который, ради приобретения одного из этих ядовитых и мятежных зверей, захотел бы подвергаться опасности проломить себе голову.

130. – Не раздражайся, Марс, не сердись, Мом! – сказал кроткий Первородитель. – Легко и с радостью можно было бы, о бог войны, уступить тебе эту малостоящую вещь, если б иной раз к нашему позору нам не приходилось сносить столько изнасилований, кровосмешений, воровства, захвата, убийств, которые ты совершаешь одним только обаянием твоего пламенного меча. Ну, куда ни шло, вместе с прочими богами я передаю ее тебе всю на твою порочную волю. Только не задерживай ее далее здесь среди звезд, по соседству со столь добродетельными богинями. Пусть идет со своим троном вниз, берет с собою Кичливость и уступает свое место Простоте. Вправо пусть отклоняется от той, что показывает и заявляет о себе больше, чем у нее есть на самом деле; и с левой – от Притворства, которое скрывает и притворяется, что у него нет того, что есть, и заявляет, будто оно владеет меньшим, чем у него есть. Эта прислужница Истины не должна далеко уходить от своей царицы: иной раз богиня Необходимость принуждает Истину склоняться к Притворству, чтобы не была затоптана Простота или Правда, или во избежание другого какого неудобства. А так как Необходимость делает все это в меру и с порядочностью, то легко сумеет избежать всегда заблуждений и порока.

Когда Простота шла занять место, по ее походке было видно, что она была уверена и считала себя в безопасности, наоборот, Кичливость и Притворство шли не без опаски, обнаруживая в походке подозрительность и в лице испуг. Вид Простоты понравился всем богам, ибо в своем постоянстве она некоторым образом представляла и имела сходство с божественным лицом. Лицо ее – ласковое и никогда не меняется; поэтому, если кому понравится, то будет всегда нравиться; а если и случается, что разлюбят, то вина не в ее недостатках. Зато Кичливость скорее нравится потому, что дает о себе преувеличенное представление, но когда ее узнают ближе, не только перестает нравиться, но порой возбуждает к себе презрение. Равным образом Притворство легко становится ненавистным тем, кому казалось сначала милым, за то, что на самом деле далеко не то, в чем оно раньше хотело убедить. Оба они были признаны недостойными неба, недостойными быть вместе с той, что обычно находится в середине. Но не в такой степени Притворство, к которому частенько прибегают и боги, ибо иной раз, чтобы избежать зависти, клеветы и оскорбления, Благоразумие прячет Истину под притворные одежды.

Саулин. И верно, и хорошо, о София. Есть кое-что от духа истины в словах феррарского поэта о том, что Притворство больше подходит людям, хотя, случается, нелишне и для богов.

Хотя чуть не всегда притворство нам в укор

И верная злонравия примета,

Но все же – завелось так с давних пор —

Нередко благо нам способность эта:

Через нее минуют нас убытки, смерть, позор.

Ведь не везде друзья с улыбкою привета

В сей жизни, что не столько ясный,

сколько темный свой являет вид,

Где зависть черная безжалостно царит [82] .

Но мне хотелось бы знать, в каком смысле ты, София, разумеешь, что Простота имеет подобие с божественным лицом?