Габриэль Тард - Преступник и толпа (сборник) Страница 37

Очевидно, что один из этих лучей должен остановиться в нем и уже не двигаться дальше, потому что оба эти воззрения противоречат друг другу; одно говорит да, другое нет. Если бы он тогда же случайно бессознательно отнесся к этому противоречию, как это часто бывает с не менее крупными противоречиями между известными религиозными догматами и известными научными теориями, которые иногда без затруднения совмещаются в некоторых сложных умах, то не было бы вопроса об остановке.

Но рано или поздно всякое противоречие дает себя знать. Наоборот, если в мозгу какого-нибудь астронома скрещивается идея Ньютона о всемирном тяготении и идея Леверье относительно открытия Нептуна, то его первое убеждение усилится, потому что второе независимо от первого утверждает определенно то, что утверждает и первое, говорит да там, где первое говорит тоже да, что и принято называть согласованием.

Интерференция в этом случае является созиданием, в предыдущем – разрушением. Представим себе врача, страстно любящего путешествовать по железной дороге, – это желание специальное, и оно перешло к нему по прямой линии от первых путешественников, вошедших в вагон; он в то же время с жаром старается излечить своих клиентов – желание профессиональное, переданное ему по восходящей линии врачей начиная от Гиппократа. Эти два желания сталкиваются в нем; они тоже противоречивы, но в ином смысле, а именно в том, что одно мешает другому идти к цели. Каждое из них по отношению к цели другого является препятствием. Удовлетворить одно – значит не удовлетворить другое; одно хочет, чтобы было да, другое – чтобы было нет. Если, наоборот, оба желания согласуются, как это может быть, например, с желаниями провинциального кандидата прав быть депутатом и жить в Париже, то можно сказать, что одно подтверждает другое, так как осуществление первого совпадает с осуществлением второго.

Я извиняюсь в том, что так долго останавливаюсь на таких простых и ясных случаях, но они одни только позволяют мне разобраться в этих трудных и запутанных вопросах.

Представим себе теперь человека, не только убежденного и стремящегося, но и действующего; вот когда должно проявиться противоречие между его убеждениями и желаниями. Приходится ли ему говорить или действовать, он должен выбирать между противоречивыми понятиями и страстями, которые им овладевают. Но разве он встречает в этот момент новые затруднения? Нет, все то же, только под другими названиями. Чтобы выразить одно понятие или одно убеждение, к его услугам являются два слова или два способа выражения: два луча словесного подражания, различное происхождение которых часто бывает вполне возможно установить, отыскав их у двух известных писателей, которые ввели их в употребление; эти два луча тоже сталкиваются. Почему же? Потому что для оратора весь вопрос заключается в том, который из двух ораторских приемов лучше; следовательно, утверждать, что один лучше, – значит отрицать это в другом. Подобно этому, чтобы осуществить известное желание, сфабриковать какой-нибудь продукт, удовлетворить потребность тратить деньги, деловому человеку, фабриканту и потребителю предоставляются два средства, два приема, два пункта; эти средства и приемы принадлежат различным изобретателям. Таковы, например, колесо или винт для парохода, медные или стальные жернова для размалывания зерна, газ или электричество для освещения, рожь или маис для пищи и т. д. Вопрос в том, который из приемов или пунктов выгоднее; избрать один – значит найти его выгодным, а другой – невыгодным. Поэтому если не принимать во внимание цель, которой они в данный момент удовлетворяют, то прием, пункт, орудие, труд, деление вовсе не противоречат друг другу, как не противоречат друг другу понятия, носящиеся в воздухе, независимо от всяких положительных или отрицательных предположений. Так, во всех случаях, где не приходится конкурировать с винтом, колесо может употребляться свободно, и распространение винта не будет служить ему препятствием.

Точно так же булыжный жернов, за исключением тех случаев, когда дело идет о размалывании зерна, и электричество, если дело это касается освещения, могут свободно развиваться, не встречая препятствий в распространении медных жерновов и т. д.; употребление одного слова не мешает употреблению другого независимо от их смысла, если они не синонимы. Точно так же развитие самоубийства мешает развитию убийства лишь там, где, как, например, на Востоке, то и другое являются двумя различными средствами отомстить за себя врагу: пытаться найти у нас в Европе, вместе с Ферри и Марселли, обратный закон в ходе этих двух бичей человечества, столь глубоко различных между собой, – значит обманывать себя.

Эта иллюзия и была разрушена.

То же самое, если развитие труда в какой-нибудь стране оказывает сопротивление развитию воровства и наоборот, то это делается в зависимости от того, насколько труд и воровство являются двумя различными средствами для добывания денег, предоставленными одновременно одному и тому же лицу. У дегенератов и лентяев, не желающих работать, ни этот выбор, ни это столкновение двух мнений не имеют места.

Поскольку речь идет о дегенератах и лентяях, прогресс полезной деятельности не задерживает прогресса тунеядства; возможно даже, что первая косвенно благоприятствует второму, если, например, благодаря чрезмерному напряжению промышленных и интеллектуальных сил она истощает рабочие и интеллигентные классы и увеличивает среди них количество случаев вырождения и неизлечимой лени. Так, развитие железных дорог ничуть не повредило пользованию лошадьми, потому что если, с одной стороны, оно уничтожило дилижансы, то, с другой, помогло увеличиться числу коротких путешествий в карете или омнибусе, для которых безразлично, какой силой пользоваться – паровой или лошадиной.

Как бы то ни было, мы можем установить следующий принцип: каждый раз как статистика открывает нам между двумя одновременными пропагандами заметное обратное соотношение, как, например, между религией и наукой, просвещением и отравлением виноторговцами клиентов, между эмиграцией в известную страну и самоубийством, между предупреждением деторождения и рождаемостью, так, что одна развивается за счет другой, то это значит, что одна предполагает отрицание там, где другая настаивает на утверждении, хотя иногда и трудно бывает отличить, где именно скрывается это глубоко лежащее и неясное противоречие. И наоборот, где статистика обнаруживает нам между двумя одновременными пропагандами совершенно ясную параллель, как, например, между распространением страхований и поджогами, бродяжничеством и воровством, городской жизнью и преступлениями против нравственности, то мы можем быть уверены, что одна предполагает утверждение там, где другая тоже утверждает, и что одна преследует те же цели, что и другая; в обоих предположениях (остается еще только третье предположение распространения разнородных примеров, скрещивающихся без ущерба друг для друга, как звуковые волны в воздухе) общество совершало над собой логическую работу. Оно стремилось упразднить антитезу и утвердить синтез и сделало шаг вперед к логическому единству, мечта о котором составляет смысл его жизни, как смысл жизни философа заключается в медленной и дорогой для него обработке его системы, «быть может, и обманчивой, но всегда, наверное, пленительной».

Я сказал, что в своей непрестанной борьбе и состязании подражаний общество совершает логическую работу; но не лучше ли было бы назвать ее телеологической? Скажем и то, и другое; но логика освещает телеологию, как геометрия или алгебра освещают механику, а не наоборот. Говоря правду, нет действия, которое не выражало бы собой скрытого убеждения. Мыться для мусульманина значит свидетельствовать об истинности Корана; подавать милостыню для христианина значит свидетельствовать о божественной природе Христа и бессмертии души; работать для земледельца значит утверждать, что земля – мать всякого богатства; лепить, писать красками, сочинять стихи для художника значит утверждать, что назначение природы состоит в том, чтобы служить источником тем для статуй, пейзажей и стихов для скульптора, живописца или поэта.

Точно так же всякая, даже просто теоретическая идея, противоречащая какому-нибудь из этих утверждений, дойдя до лица, самые заветные убеждения которого она отрицает, рискует тем, что источник ее деятельности иссякнет; и нет силы, более могущественной, чем это непрестанное влияние, от которого никто себя не охранит. И разве порочные и преступные действия не предполагают, как и всякие другие, только, быть может, в меньшей степени, существования какого-нибудь особого убеждения, известной жизненной, если не мировой, теории, привитой преступнику? Последний, даже если он суеверен, как это бывает в Италии, имеет свой оптимизм и свой пессимизм, очень давнего происхождения, которые, не заключая в себе ничего научного, просто слишком последовательны; он думает только о деньгах, о чувственном наслаждении, о власти; он не только практикует, но и исповедует право убивать и грабить, как другие – право трудиться, и без Дарвина он представляет себе жизнь как борьбу за существование, где убийство чередуется с грабежом. Я не хочу намекнуть этим на то, что популяризация теории Дарвина послужила, быть может, закваской преступности, по крайней мере, в ее высшей и очищенной форме; потому что всякая научная система, материалистическая или спиритуалистическая, есть акт веры в божественность знания и в долг пожертвовать ему своей жизнью, точно так же, как всякое произведение искусства с чертами чувственности или аскетизма, реалистическое или идеалистическое, есть акт веры в божественность искусства и в долг ради него умерщвлять свою плоть и умереть за него[74].