Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод Страница 10

крестьянской семьи, — может стать центральным пунктом, который спасает само существование <...> и тем самым не отрывает от самого важного — работы, гармонизирует с ней. Но это возможно только при взаимном влечении двух индивидов» (Гельман 1923: 112).

Вне всякого сомнения, важным дополнительным каналом получения информации о бытовавших формах чувствований и ориентаций, нравах и практиках могут служить эмпирические изыскания. Предпринятые нашими соотечественниками попытки проникнуть в многослойную и противоречивую сферу приватного бытия человека, глубоко новаторские, гуманные по своим целям и масштабные по охвату, ныне, приходится констатировать, незаслуженно не востребованы.

Сделаем несколько предварительных замечаний об историографической подоплеке проведенного здесь анализа данных. Как и в любом историко-социологическом исследовании, рамки нашего обсуждения намного шире круга привлеченных источников. По крайней мере, автор стремится реализовать определенную «сверхзадачу»: продемонстрировать не только итоговые цифры, но и стиль социологического мышления деятелей той поры. Напомню, до того времени был накоплен хотя и небольшой, но всё же опыт по опросу студенческой молодежи. Поэтому при выборе литературы не могли не сказаться некоторые «неформальные» критерии. В их числе тщательная методическая проработка опросов, их представительность, однородность выборочной совокупности, обеспечивающая корректность историко-социологических сравнений и, наконец, глубина и проблемность авторского мышления. Не забудем, что, как и в начале века, все исследователи не являлись социологами в прямом смысле слова, а были медиками, юристами, статистиками и т. д. Этим, очевидно, и объясняется подчас некорректная постановка вопросов. Скажем, И. Гельман пытался с помощью «лобового» вопроса уяснить влияние социальной революции на уровень физиологической отзывчивости мужчин и женщин. В нашей книге, как правило, использованы данные опросов И. Гельмана, Д. Ласса, 3. Гуревича и Ф. Гроссера, М. Бараша, С. Голосовкера. Разумеется, они не исчерпывают всей картины социологических разработок пробле мы сексуальной морали в двадцатые годы. Для этого требуются более обширные разыскания. И тем не менее названные источники существенно дополняют картину состояния нравов.

Результаты исследований Гельмана, опросившего 1145 студентов и 338 студенток, показывают, что в нелегитимных сексуальных отношениях состояли 85% первых и 53% вторых (см.: Гельман 1923: 59). Поданным Ласса (1590 студентов и 222 студентки), такие связи имели 88% мужчин и 48% женщин (см.: Ласс 1928: 98). Показатели, приведенные Гуревичем: соответственно 95% и 62% (1104 студента и 205 студенток; см.: Гуревич, Гроссер 1930: 237). Бараш, опросивший 1280 молодых рабочих Москвы, установил, что «добрачный» сексуальный опыт имели 97% (см.: Бараш 1925). Статистика различных опросов, как видим, устойчива и свидетельствует о широком распространении нелегитимных сексуальных практик среди студенческой и рабочей молодежи. Нельзя не отметить одного важного обстоятельства. Хотя до начала 19-го столетия не проводилось массовых опросов, ни для кого в общем-то не была секретом вовлеченность юношей в сексуальную практику вне рамок брака. Иное дело — девушки. Их сексуальные контакты до юридического оформления брака резко осуждались религиозными и светскими институтами, к нарушителям этого запрета применялись жесткие санкции. И «вдруг» выборочные данные свидетельствуют: почти каждая вторая женщина имела означенный опыт{11}.

О возрасте вступления студентов в дебютные сексуальные связи дают представление диаграммы на рис. 1 и 2.

Для начала заметим, что количественные показатели, полученные исследователями в промежутке четырех лет, оказались устойчивыми. Среди мужчин, имевших сексуальные связи, каждый четвертый вступил в них до шестнадцатилетия, а наиболее часто эти практики приходились на возрастной интервал 16—18 лет. Женщины вовлекались в сексуальную жизнь, как правило, позднее, хотя уровень ее распространенности до совершеннолетия достаточно высок: от 20% до 44%, что свидетельствует о радикальных переменах в конструировании себя в качестве этических субъектов. Кстати, одним из подтверждений этой гипотезы может служить совпадение распространенности «промискуитетных»{12} эротических контактов у мужчин (58%) и женщин (55%) (см.: Гельман 1923: 67).

Количественные индексы дополняются в анализируемых выборках важными качественными социально-психологическими характеристиками — мотивами вступления в дебютную сексуальную связь. Несмотря на широкий спектр побуждений, среди них выделяются доминирующие. У женщин это «любовь» (49%), «увлечение» (30%) и «любопытство» (20%); у мужчин — «половая потребность» (54%), «увлечение» (28%) и «любопытство» (19%). Существенных различий в опросах 1922 и 1927 годов не установлено.

­

Рис. 1. Возраст вступления студентов в первые сексуальные контакты

­

Рис. 2. Возраст вступления студенток в первые сексуальные контакты

­

Интересны сведения о том, с кем юноши и девушки вступили в первый сексуальный контакт (см. табл. 1).

­­

Табл. 1. Тип партнера по дебютной сексуальной близости в сопоставлении с полом (в %)

* Данные относятся к первым двум типам партнеров ** Данные относятся к первым трем типам партнеров

­

Приведенные цифры позволяют проследить некоторые тенденции: устойчива традиция вступления женщин в дебютную связь с мужем, а мужчин — со случайной знакомой; в то же время наблюдается новое явление: женщины расширяют круг партнеров за счет женихов и сожителей, тогда как мужчины сокращают контакты с проститутками. Проституция как социальное явление постепенно шла на спад (см.: Гернет 1927: 88). В самом деле, сопоставление исследований разных лет показало: если до Первой мировой войны и Февральской революции почти 48% молодых горожан начали сексуальную жизнь с проститутками, то в 1914—1917 годах — 32,0%, в 1918—1920 годах — несколько более 16,0%, а в 1921—1923 годах — менее 4%. Причем в дальнейшем их услугами пользовались до революции 51% опрошенных мужчин, а после революции — 8% (см.: Голосенко, Голод 1998: 62). Вполне очевидно, что снижение удельного веса «пользователей» услугами проституток происходило не без воздействия социальных структур и институтов{13}. Была создана правовая база — первый Уголовный кодекс РСФСР, в котором появляется ряд нормативов относительно охраны сексуального здоровья, занятия проституцией, принуждения к ней и сводничества. Этот документ с большей ясностью, чем прежде, определил законодательный подход к проституции, признав ее социальным недугом. Акцент в «борьбе» с ней был сделан не на проститутках, а на лицах, вовлекающих женщин в ремесло — посредников, сводников, сутенеров, притоносодержателей (см.: Голосенко, Голод 1998: 79). Косвенно о кризисе «вековечного» института свидетельствует поиск самими потребителями приемлемых, «замещающих институций». Ограничусь одной, сколь многоумной, столь и противоречивой записью, сделанной 22-летним рабочим в вопроснике