Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод Страница 12

Теоретическая интерпретация собранного исследователями двадцатых годов эмпирического материала оказалась для них непосильной задачей. Им не удалось корректно установить основные эмпирические зависимости, а тем более «вписать» подмеченные поведенческие новации в конкретно-исторический и общекультурный контекст. И всё же массовые опросы убедительно опровергали бытовавшие мнения о «невообразимой вакханалии»; в то же время они и не содействовали обоснованию ориентиров на «новые, красивые, здоровые отношения». Больше того, полнокровное понимание происходящих трансформаций эроса оказалось не по плечу даже европейски образованным общественным деятелям (Н. Бухарин, Н. Крупская, Е. Преображенский, С. Смидович, А. Сольц и др.), которых трудно заподозрить в консерватизме и зашоренности. Камень преткновения — выработка нетривиального критерия моральности сексуальной интеракции полов. Для подтверждения этой мысли, пожалуй, достаточно привести несколько выдержек из текстов А. Луначарского. «Я думаю, — писал он, — что в области пола мы должны говорить не о морали, а о свободе, и в ответ на джентльменские заявления, что это смердяковщина, мы должны говорить, что свободе разнузданного человека мы противопоставляем коммунистическое просвещение» (Луначарский 1923: 136). Красивый пассаж, не правда ли, но, к сожалению, трудно поддающийся интерпретации. Впрочем, дело не совсем безнадежно. Свобода на основе «коммунистического просвещения» — это, по-видимому, не отбрасывание морали, а лишь особое ее понимание: открытость, многообразие сексуальных практик и равная интернальная ответственность мужчин и женщин. Луначарский и в дальнейшем неоднократно выступал против опошления частью молодых людей любовного чувства, низведения его до уровня физиологической разрядки, ассоциирования душевных переживаний с «телячьими нежностями». Приравнивание любви к «пустякам» приводит, по словам наркома просвещения, с одной стороны, к аскетизму, неправомерному пренебрежению ею, «а с другой стороны, получается такое отношение: “почему бы не пошалить?” Теряется отношение к любви как к акту торжественному, как к вещи необычайной важности и необычайной радости» (Луначарский 1927: 72).

Полагаем, что поливалентность и фовизм поиска нравственного критерия эротики в социально «бурлящем» обществе наилучшим образом прорисовывается при столкновении полярных точек зрения. Наиболее показательны в этом отношении позиции, отстаивавшиеся А. Коллонтай и А. Залкиндом.

Излагая свои взгляды в статье «Дорогу крылатому Эросу», А. Коллонтай утверждала, что сексуальное общение, подпитываемое исключительно физическим влечением, не окрашенное любовью или хотя бы временной страстью, должно осуждаться. Далее, продолжала она: будущие поколения не станут обращать особого внимания на форму любовных отношений — длительный (в том числе легитимный) союз или быстро проходящую страсть. Идеология рабочего класса, по убеждению этой общественной деятельницы, не ставит никаких внешних границ любви, но требовательна к ее содержанию, «к оттенкам чувств и переживаний, связывающих оба пола» (Коллонтай 1923:121—124). Словом, суть пролетарского этоса заключена в сопряжении телесности, экспрессии и духа. Трудно пройти мимо этого тезиса. Многие десятилетия идеи одной из ярких представительниц женского освободительного движения замалчивались. По-видимому, скорее интуитивно, нежели осознанно, в них просматривалось нечто конкурирующее с традиционным православным аскетизмом, отождествлявшимся, в свою очередь, с высокой духовностью. Зададимся вопросом: почему «крылатый Эрос»?

Коллонтай считала своим долгом приобщить пролетарскую молодежь к мировой культуре, в частности, к древнегреческой. Отсюда обращение к идеям диалога «Пир». Платон, как известно, в восхищении красотой видел начало роста души. Действие красоты он изображает, развивая миф о крылатой природе души. Философский смысл этого мифа в том, что любовь к прекрасному рассматривается как восхождение, как движение познающего от незнания к знанию, от несущественного к сущему, от небытия — к бытию. Любовь к прекрасному философ понимает как рост души, как приближение человека к истинно-сущему, как восхождение души по ступеням всё возвышающейся реальности, всё возрастающего бытия, как нарастание творческой производительной силы. Любовь к прекрасному есть путь, восхождение, поскольку не все прекрасные предметы в равной мере прекрасны и не все заслуживают равной любви. На первоначальной ступени «эротического» восхождения является какое-нибудь единичное прекрасное тело. Но избравший предметом своего стремления такое тело должен понять впоследствии, что красота отдельного человека родственна красоте всякого другого. Заметившему это надлежит стать поклонником всех прекрасных тел вообще. На следующей ступени «эротического» восхождения предпочтение отдается уже не телесной, а духовной красоте. Предпочитающий духовную красоту созерцает уже не красоту тела, но «красоту насущных дел и обычаев». Из этого созерцания он убеждается, что «всё прекрасное родственно» и «будет считать красоту тела чем-то ничтожным». Еще более высокую ступень «эротического» восхождения к прекрасному образует постижение красоты знания. Наконец, укрепившись в этом виде познания, человек, возвышающийся по ступеням «эротического» восхождения, доходит до созерцания прекрасного в себе, или вида, идеи прекрасного. На этом пределе «эротического знания» взорам созерцающего открывается красота безусловная и безотносительная (см.: Платон 1970: 142—143).

Вместе с тем, А. Коллонтай, будучи человеком земным, отделяла возвышающие идеалы от жизненных ценностей и специально подчеркивала, что гармония в общении мужчин и женщин наступит в далеком коммунистическом обществе, а до той поры «на переломе двух культур» формирующаяся пролетарская мораль должна покоиться на трех основных положениях: (а) равенстве во взаимоотношениях, (б) взаимном признании прав другого без претензий владеть безраздельно его сердцем и (в) товарищеской чуткости, умении прислушаться и понять работу души близкого и любимого человека.

С иных, не менее шокирующих обывателя, позиций подходил к проблеме «пролетарской» любви известный психиатр и общественный деятель того времени А. Залкинд. «Если, — писал он, — то или иное половое проявление содействует обособлению человека. от класса, уменьшает остроту его научной <...> пытливости, лишает его части его производственно-творческой работоспособности, необходимой классу, — понижает его боевые качества, — долой его. Допустима половая жизнь лишь в том ее содержании, которая способствует росту коллективистских чувств, классовой организованности, производственно-творческой, боевой активности, остроте познания» (Залкинд 1924: 55). Сегодня такие суждения воспринимаются как пародия, напротив, в конце 1920-х годов — как одна из возможных линий дискуссии.

На взгляд психиатра, сексуальные отношения «революционного рабочего класса» подлежат регуляции в соответствии с двенадцатью заповедями:

• не должно быть слишком ранней половой жизни в среде пролетариата;

• необходимо половое воздержание до брака, брак — лишь в состоянии полной социальной и биологической зрелости;

• половая связь как конечное завершение глубокой всесторонней симпатии и привязанности к объекту половой любви;

• половой