Цивилизация труда: заметки социального теоретика - Татьяна Юрьевна Сидорина Страница 30

организовать массы людей и механизировать труд, если ее цель доведенный до совершенства автоматизм, то это значит, что она идет одним путем с функциональным мышлением и что ее цели совпадают с целями функционального мышления. Чем выше совершенство технической организации, в которую включен человек, тем в большей степени она должна сводиться к чисто функциональным процессам. Чем больше механизация труда приближается к автоматизму, тем отчетливее проступает в нем роль функций, ибо что такое автомат, как не самодействующая машина, выполняющая определенные функции? Истинная сущность такого мышления в конечном счете сводится к безвольному функционированию215.

Юнгер отмечает еще одну принципиальную черту функционализма в приложении к человеческой деятельности: «…функциональное отношение рабочего к своему труду означает отделение труда от работника как личности. Такое изобретение, как например движущийся конвейер, отмечено высокой функциональностью мышления, так как на конвейере все рабочие функции выстраиваются в соответствии с последовательными отрезками мертвого времени, а рабочие, выстроенные в ряд вдоль движущейся ленты, выступают как исполнители производственного процесса, разделенного на отдельные части. Каковы же последствия? Рабочий теряет свое лицо, он неразличим как личность и воспринимается лишь как носитель определенной функции»216.

Война как работа. Работа как война

В ХХ в. влияние техники распространяется на все стороны жизни и культуры. Не только человек, но и целые социальные институты подвергаются кардинальной перестройке по велению технической воли. Ф. Юнгер рассматривает эти тенденции на примере мировых войн, ставших следствием технического развития и приметой эпохи.

Особенность мировых войн проявляется в том, что их начали вести посредством машин, а также в том, что современная война обретает характер рабочего процесса: «Мало того, что в нее (войну. – Т. С.) вложено огромное количество тяжелого, черного, самоотверженного труда, но сама война становится работой, и этот военный труд составляет ее определяющее качество. Солдаты превращаются в рабочих; это превращение было неизбежно, когда войну начали вести механическими средствами. Поля сражений… похожи на фабричные цеха, заваленные беспорядочными грудами разбитой техники»217.

Изменилось и настроение солдат, восприятие ими происходящего. Юнгер пишет, что нет уже больше роскошных мундиров, уходит в прошлое переизбыток жизненных сил – извечный символ войска и военных. В прошлом торжественная духовая музыка военных оркестров, подъем и восторг, который наполнял сердца жителей городов и сел, провожавших войска во всем блеске обмундирования и вооружения в их героические походы: «Нынешний солдат носит неказистую форму, похожую на рабочую робу, и амуницию, похожую на рабочее снаряжение. Этот серый солдат теперь также тщательно старается спрятаться и замаскироваться, чтобы остаться незаметным, как в былые времена он старался быть на виду. <…>

Эта серость, эта скупая бережливость и монотонность, отличающая ход нынешних военных действий и военного человека, связаны с новым качеством войны, ведь война имеет характер производства, которому всегда свойственны черты унылой рациональности»218.

Свое рассуждение Юнгер завершает тем, что эта война всегда буднична. Но буднична она, как буднична и современная работа, работа в мире умирающей культуры. И не всегда понятно, что это: война или работа? Или работа – это война, где людям нужно выживать в условиях жизни вне дома, вне привычного окружения, терпеть серость и монотонность событий и однообразие действий, выживать, сживаясь с незащищенностью, терпеть и доводить способность к терпению и выживанию до категории храбрости?

Все большее значение в современных условиях приобретает организация труда. Ф. Юнгер пишет, что прогресс в производстве военной техники сопровождается прогрессом в организации труда. Организация труда принимает все более механические, насильственные формы. Так как решительно все становится делом организации, приходит конец принципу добровольности. Положение солдата и рабочего в период мировой войны одинаково: оба находятся в зависимости от технической аппаратуры и организации, оба становятся объектами манипулирования в интересах механики.

Власть организации

Организация принимает все более радикальные формы, она повсюду вынуждена опираться на принудительный труд, включая в свою систему целые армии подневольных работников219.

В этой связи можно вспомнить известный эпизод из истории американской социологии труда. Так называемый Хотторнский эксперимент должен был прояснить возможности повышения производительности труда, его оптимизации. Итоги Первой мировой войны, да и собственно изобретение конвейерного производства, узаконившие машинно-военную организацию труда, сняли с повестки дня вопросы добровольности, радости труда, его творческого характера, трудового энтузиазма и подъема. Оставался вопрос эффективной организации труда: на это и был направлен интерес исследователей.

В 1927–1932 гг. группа гарвардских ученых под руководством Э. Мэйо (1880–1948) проводила эксперимент в Western Electronic Company, в котором участвовали две группы рабочих (экспериментальная и контрольная). Эксперимент проводился в четыре этапа, на первом этапе изучались чисто технические вопросы, в том числе обеспечение освещенности помещений. Результаты показали, что при изменении параметров освещения производительность труда в разных группах почти не отличалась. Был введен ряд инноваций – паузы для отдыха, второй завтрак за счет компании, укороченный рабочий день. Когда же они были отменены, производительность не упала. Ученые были обескуражены, так как весь известный тогда арсенал средств повышения выработки был исчерпан. Осталось предположить, что виноваты какие-то скрытые факторы типа улучшения стиля руководства и межличностных отношений.

Для подтверждения гипотезы на третьем этапе была разработана широкая научная программа, потребовавшая проведения 20 тыс. интервью. Собрав обширный эмпирический материал об отношении людей к труду, ученые выяснили, что норма выработки рабочего определяется не его добросовестностью или физическими способностями, а тем, что группа диктует собственные требования и правила поведения.

Для более глубокого изучения данной закономерности была проведена последняя, четвертая, стадия эксперимента. Здесь Мэйо вновь вернулся от массового опроса к работе с небольшой (14 рабочих-сборщиков) группой. Кропотливый анализ показал, что любая группа рабочих внутри себя разделяется на подгруппы (клики), но не по профессиональным, а по личным признакам. Выделялись аутсайдеры, лидеры и независимые. Каждая подгруппа придерживалась особых правил поведения. Неформальные нормы распространялись и на трудовую деятельность. Мэйо (до него это сделал Ф.У. Тэйлор) обнаружил явление, называемое теперь рестрикционизмом – сознательное ограничение нормы выработки, которое было своеобразным протестом против произвольного занижения администрацией расценок и одновременно формой защиты своих интересов.

История Хотторнского эксперимента, с одной стороны, примета времени, увлеченности возможностями технического развития, перспективами введения новых форм организации труда, с другой – это пример подавляющего завораживающего воздействия хайдеггеровского постава. Человек и ученый уже не задумывается о смысле происходящего, о том, что исследование, в котором он участвует, направлено на оптимизацию (с целью повысить его производительность) отупляющего, обезличивающего, функционально ограниченного механического производства.

Что же произошло? Человек-творец превратился в солдата-рабочего? Человек прошел (пережил) длительное и трудное приспособление к механическим требованиям путем нормирования. Он позволил приспособить себя