Постсоветская молодёжь. Предварительные итоги - Екатерина Кочергина Страница 33

обществе в целом, но особенно у квалифицированной и образованной молодежи, ранее поддерживавшей курс Горбачева и Ельцина. Он вызван утратой доверия к большинству политических лидеров и государственных институтов (последней волной политической мобилизации была попытка консервативного мятежа «патриотических сил» – коммунистов, отставных военных летом и осенью 1993 года, подавленная лояльными новому руководству России войсками). В социальном смысле – как область влияния или самореализации – политическая сфера остается для молодежи в целом заблокированной другими (старшими) поколениями, а в культурном плане – в области идей, оценок, символов – скомпрометированной во многом предшествующими возрастными генерациями, а потому «чужой» для молодежи, занявшей в ее отношении дистанцию. Доля молодых людей, заявляющих в ходе опросов общественного мнения в первой половине 90-х годов, что они «не интересуются политикой» и «не разбираются в ней», поднялась до 64 % (среди 16–20-летних) и до 51 % в когорте 20–25 лет. Смена ценностных приоритетов и низкая включенность в текущие социально-политические конфликты и проблемы (из-за изменения шкалы приоритетов и падения значимости карьеры на государственной службе, в системе федеральной или региональной бюрократии – напомним, что и то и другое в этот период представляло собой распадающиеся и малопривлекательные структуры) объясняют то обстоятельство, что в отличие от старших возрастных категорий населения, тяжело переживавших утрату статуса, гарантированного социального положения, авторитета качественного образования и профессиональной квалификации, молодежь не была склонна драматизировать происходящее, вполне прагматически оценивая новые возможности и необходимость адаптироваться к идущим изменениям в частном порядке, решая свои проблемы повседневного существования. Таким образом, формировалось специфическое отношение неучастия и отказ от ответственности за положение дел в стране, размывание коллективистской и интеллигентской идеологии и идентичности. Радикализм прорыночных ориентаций у самых молодых продолжал расти и в последующие годы, тогда как во всех старших возрастных группах он снижался. Надежда на то, что изменившаяся система экономических отношений (самый свободный период в новейшей истории России) обеспечит не просто благополучие, но тот уровень процветания, который представлялся немыслимым в советское время, была более важным фактором массовых иллюзий и социальной стабильности, чем политическое участие и дискредитация новых «демократических» властей. Такого рода иллюзии играли роль «антидепрессанта» у молодых россиян, поверивших, в отличие от старших, в новую жизнь и новую Россию. Чрезвычайно важно, что эти представления поддерживались не СМИ, не заверениями политических лидеров, не какими-то символическими публичными фигурами, «референтными группами», а кругом «своих», убеждениями и верой сверстников, ставшими основой самооценок и самореференций для этой среды. Более глубокий анализ показывал здесь нарастающее влияние западной массовой культуры – моды, потребительских стандартов, вкусов, рекламы и т. п., консолидировавших эту общественную среду, оказавшуюся вне зоны контроля и воздействия со стороны нового государства. Какое-то значение имело здесь и становление новых, более спокойных и прагматических в сравнении с тоталитарными представлений о функциях власти и границах ее правомочности, но вряд ли эти мировоззренческие политические новации были широко распространены и действенны в те годы. Важно подчеркнуть, что этот процесс «деполитизации» (его не следует смешивать с характерным для тоталитарного режима отчуждением от принудительного участия в показных мероприятиях «солидарности с властью» – участии в «общественной работе», митингах, субботниках и т. п.) означал размывание прежних, довольно традиционных для русского общества представлений о «целостности» молодежи как генерационного слоя или природной массы, обладающей единством определений и качеств, и появление разнообразного спектра возможностей и путей собственного планирования своей судьбы, выбора жизненной стратегии.

Молодежь 2000-х годов в массе своей взрослела именно в те времена, когда пошла на спад эйфория первых лет перестройки и гласности, когда (особенно после событий 1993 года) стало мельчать, дробиться и перерождаться либерально-демократическое движение и начался интенсивный процесс массовизации культуры. Вместе с тем уже тогда были осуществлены те первые политические и особенно экономические реформы, которые запустили процесс распада, разложения прежней политической и экономической системы. Коллапс советской системы разворачивался с той или иной скоростью на всех уровнях общества, затронув и систему образования, в первую очередь наиболее рутинного – школьного. Это не могло не сказаться на характере социализации поколения 90-х годов.

Представление о себе как «успешных» создает для молодых людей другое основание для восприятия происходящего и оценки прошлого. 65 % молодых опрошенных считают, что со времени перестройки 1986–1991 годов (то есть в сравнении с тем временем, которое предшествовало их рождению) «произошли большие изменения», 28 % не согласны с этим, полагая, что либо «по сути дела ничего изменилось» (так считают 15 %), либо что «раньше казалось, что жизнь изменилась, но теперь ясно, что все идет по-старому» (13 %), а 7 % затруднились с ответом. Примечательно, что разочарование чуть в большей степени характерно для тех, кто занят предпринимательством, кто работает в частном секторе экономики (в сумме – 33 %), видимо, в силу их более высоких ожиданий от перемен, обернувшихся утраченными иллюзиями.

Но в чем именно состоят эти изменения, респонденты определенно сказать не могут. А это значит, что для всего поколения произошли общие небольшие сдвиги в рамках соотнесения прошлого и настоящего, но говорить о смене системы координат (frame of reference) не приходится. Кроме того, можно сказать, что сами эти подвижки недоступны для рефлексии и контроля индивидуальным сознанием молодых людей, что они культурно (символически) не маркированы и не проработаны. Из сопоставления ответов на разные диагностические вопросы анкеты становится понятным, что речь идет прежде всего об изменениях в доходах и характере потребления, а также о вертикальной мобильности – повышении своего социального статуса у значительной части респондентов в сравнении с их родителями. Но в первую очередь изменения фиксируются именно в сравнении с образом жизни и достатком своих родителей. Характер потребления и в советское, и в постсоветское время был важнейшим индикатором стратификации и социального престижа, формирующим специфическое сознание собственного достоинства.

Заработки и доходы определенной части молодых людей выше средних по стране, но нельзя сказать, чтобы рост потребления у молодежи был так уж значителен (он касался главным образом расширения потребления бытовой техники), если сравнивать их с предшествующим или со старшим поколением. В значительной степени он объясним разными стартовыми условиями: накоплениями, сделанными их родителями, старавшимися обеспечить будущее своих детей, а не ими самими. Более важным обстоятельством следует считать изменение мотивации молодых людей, их большую активность и предприимчивость, демонстративную ориентированность на упорную работу и достижения (что, видимо, и становится главной причиной более высокой самооценки в сравнении с гораздо более зависимыми от государства старшими поколениями, привыкшими к уравнительным доходам, зависимости от государства как работодателя).

Таблица 10. К какой из следующих групп населения вы скорее могли бы отнести себя?

Сравним ответы