Цивилизация труда: заметки социального теоретика - Татьяна Юрьевна Сидорина Страница 33

Подобное продвижение техники, ее внедрение в жизнь общества и увеличение возможностей были предопределены не только естественно-научными открытиями и духом изобретательства, характерными для этой эпохи. Большое значение имели также рост предпринимательства, рыночные преобразования, которые включали формирование рынка труда, обеспечивавшего «наличие свободной, пригодной для любой производственной операции рабочей силы»238.

Ясперс отмечает, что организация труда превращается в социальную и политическую проблему. Если производство предметов не только роскоши, но и повседневного массового потребления совершается машинным способом, то большинство людей оказывается втянутым в этот производственный процесс, в этот труд, обслуживающий машины, в качестве звена машинного оборудования. Если почти все люди становятся звеньями технического трудового процесса, то организация труда превращается в проблему человеческого бытия.

Процессы, сопровождающие экспансию современной техники, приводят к тому, что человеческая жизнь подчиняется технике, человек превращается в рабочую силу, в придаток техническим устройствам и хозяйственным целям. А поскольку это действительно так, то, как считает Ясперс, этот переворот должен вызвать «страстное желание перевернуть это отношение, придать ему обратный характер» 239.

Работа как образ жизни

Эрнст Юнгер – один из признанных апологетов труда, однако и в его книгах труд предстает как чудовищное действие240. Словно продолжая мысль Ясперса, Юнгер пишет о работе, посягающей на жизнь человека: «Процесс, в ходе которого новый гештальт, гештальт рабочего, воплощается в особом человечестве, в связи с освоением мира выступает как появление нового принципа, имя которому – работа»241.

Э. Юнгер считает, что нужны новые глаза, для того чтобы увидеть, как изменилось значение слова «работа». Оно не имеет ничего общего с моральным смыслом, который содержится в выражении «работать в поте лица». Мораль работы вполне может быть развита; в этом случае понятие работы следует применить к понятию морали, а не наоборот. В столь же малой степени работа является основной мерой экономического мира, как она обычно представляется в системах XIX в. Если экономические оценки можно применять в очень широком, и даже, по-видимому, в абсолютном плане, то это объясняется тем, что работа подлежит в том числе и экономическому истолкованию, но не тем, что она равнозначна экономике. Она скорее возвышается над всеми экономическими явлениями, которые могут быть определены ею не однозначно, а со многих сторон, и в сфере которых достижимы лишь частные результаты242.

Работа не есть техническая деятельность. Бесспорно, что именно техника поставляет решающие средства, однако не они изменяют лицо мира, а самобытная воля, которая стоит за ними и без которой они не более чем игрушки. Техника ничего не экономит, ничего не упрощает и не решает. Она инструментарий, проекция особого способа жизни, простейшее имя которому – работа. Поэтому рабочий, заброшенный на необитаемый остров, остается рабочим, точно так же как Робинзон остался бюргером.

Наконец, работа есть не деятельность как таковая, а выражение особого бытия, которое стремится наполнить свое пространство, свое время, исполнить свою закономерность. Поэтому ей неизвестна никакая противоположность вне ее самой; она подобна огню, пожирающему и преображающему все, что может гореть и что можно у него оспорить только на основе его собственного принципа, только с помощью противоогня. Пространство работы неограниченно, подобно тому, как и рабочий день охватывает 24 часа. Противоположностью работы не являются, к примеру, покой или досуг; напротив, в этой перспективе нет ни одного состояния, которое не постигалось бы как работа. В качестве практического примера можно привести тот способ, каким человек уже сегодня организует свой отдых. Либо, как в случае спорта, он совсем неприкрыто носит характер работы, либо, как в случае развлечений, технических празднеств, поездок на природу, представляет собой окрашенный в игровые тона противовес внутри работы, но никак не противоположность ей. В связи с этим все более утрачивают смысл праздничные дни старого стиля – того календаря, который все менее отвечает измененному ритму жизни243.

И если работа становится выражением особого бытия, то скорее она сама и является этим особым бытием, сущностью, которая для своего существования не нуждается ни в чем ином, т. е. является причиной самой себя – causa sui. «Всякое притязание на свободу в мире работы возможно лишь постольку, поскольку оно выступает как притязание на работу»244.

Из этого следует, что в мире работы все определяется работой, и мера свободы единичного человека строго соответствует той мере, в какой он является рабочим. С работой нового стиля, работой как новым вступающим в историю гештальтом Юнгер связывает и появление нового мира и нового человечества, судьбой определенного к господству.

Добавим комментарий М.И. Левиной: «Эрнст Юнгер в своей книге “Рабочий” (1932) дал следующую пророческую картину мира техники: труд как тотальная мобилизация, завершающаяся материальной битвой; непоколебимый в своей непреклонности образ рабочего; господство нигилизма, бесцельного, просто разрушающего. Юнгер рисует “образ рабочего” как будущего господина мира. Он стоит по ту сторону гуманности и варварства, индивидуума и массы. Труд – форма его жизни, он знает, что несет ответственность в рамках всей системы труда. Техника овеществляет все как средство власти. С помощью техники человек становится господином самого себя и господином мира. Человек в лице этого нового человека, в образе рабочего, обретает черты окостенения. Он уже не спрашивает: почему и для чего? Он желает и верит, независимо от содержания этого желания и этой веры»245.

Кто вы, homo faber?

В ХХ в. широкое распространение получает словосочетание «homo faber» – человек-мастер, создатель орудий труда, человек работающий. Его мы встречаем у П. Флоренского («У водоразделов мысли (черты конкретной метафизики)», 1917–1926), к нему обращается М. Шелер («Труд и мировоззрение», 1920, «Человек и история», 1929), Ф. Юнгер («Совершенство техники», 1946), Х. Арендт («Vita activa», 1957) и другие мыслители. В контексте событий столетия homo faber становится одним из символов эпохи. Воплощение этого человеческого типа – инженер Фабер, герой одноименного романа Макса Фриша.

Homo faber (из варяг в греки)

Словосочетание «homo faber» связывают с именем римского государственного деятеля Аппия Клавдия Цека (лат. Appius Claudius Caecus, ок. 340–273 гг. до н. э.), который использует его в «Sententiæ», обозначая им способность человека контролировать свою судьбу и свое окружение: Homo faber suae quisque fortunae. (Каждый человек сам творец своей судьбы.)

В ХХ в. выражение «homo faber» обретает особое значение в контексте небывалых достижений технического развития, перешедших в 1930-х годах в неограниченную техническую экспансию. Особую роль в оценке и восприятии homo faberа как человека работающего