Глеб Павловский - 1993: элементы советского опыта. Разговоры с Михаилом Гефтером Страница 11

Я вчера разговаривал с Сережей Чернышёвым41, он хорошо пишет, между прочим. Его антифукуямовская речь написана хорошо, свободно. Потом он зачем-то начинает логическое деление всего на три, и еще чего-то на три. Я ему говорю: «А вам это нужно?» Он мне: «Я думаю, это нужно другим». – «А мне, понимаете ли, это не нужно. У меня другое мышление».

Различие в следующем. Если мы не обсуждаем всерьез вопроса о том, что такое история и где ее начало в пределах человека, где размещен человек и что есть история Homo, то к чему обсуждать тему конца истории? Начало истории, это что – когда человек встал на ноги? Тогда я не вижу предмета. Но если мы мыслим человеческое начало, вопрос о его конце приобретает мощную актуальность. И обязывает вернуться от конца истории к ее началу. Как еще говорить о конце чего-то, что не исчерпало собой человека и не тождественно его бытию?

Чернышёв говорит: «Я считал, это очевидно». Хорошенькое дело! Меня за сумасшедшего считали, когда я в Секторе методологии42 начал на этом настаивать, – решили, что у Гефтера навязчивые идеи. А в основе концепционный провал работы над первыми томами «Всемирной истории»43 – не выходило! Концы с концами не сходятся. Стал разбирать, что за «исторические формации» и зачем их Марксу на уши повесили как лапшу? Никакого отношения к этим выдуманным формациям он не имел. Но тогда, видишь ли, история должна была где-то начаться. Тогда она сравнима и сопоставима. Ведь история – это случайное приключение с человеком, она моментальна. Лишь когда речь идет о событиях внутри у нее, сопоставимое раздвигается и для нас гигантски наполнено.

По-моему, это связано с проработкой смерти. С осознанием и способом включения смерти в сознание. С местом смерти внутри человека, отчего история к концу стала смертельно опасной.

Зима

Президентский совет и управление Миром

013

Мотив президентства в обществе «Холокост». Идеи бездейственны, им необходим маркетинг. Ельцин готовит включение Гефтера в Президентский совет. «Использовать Кремль, чтобы для людей что-то сделать» ♦ Образ Боэция, жизнь после конца Родины и себя. Светопреставление внутри человека. Неудачник эпохи идет к новой содержательности. Понимают ли европейцы?

Михаил Гефтер: Знаешь, вот точка, которую я пропустил, живя и действуя по инерции. И тут Всевышний надоумил тебя изъять меня из кучи жизни. Дом, Пахра. Точка, где все заново. Где что-то с временем происходит. Просто ходить, трогать книги, выйти к реке. Даже если что-то не вырастет – а может, и вырастет что-то из этого, – все же лучше уйти с этим, чем до этого не дожить.

Глеб Павловский: По-моему, ты активно восстанавливаешь себе на новом месте невозможность работать.

Ты еще со мной вежливо говоришь. Но Глеб, я обуян идеей русско-еврейского сотрудничества!

Такие вещи не делают через общество «Холокост»1. Води карандашиком по бумаге. Ты же Россию знаешь – здесь значимы либо слово, либо поступок, но не организация. Извини, ты стар, чтобы начать организовывать что-либо.

Был утренник, десять или пятнадцать человек, русские дети, симпатичные, каждый спрашивал меня: «А что такое Холокост?» Они даже не знали. Надо, в конце концов, что-то воссоздать. У меня идея поставить работу и уйти в сторону.

Хочешь анекдот? Чубарьян, знаешь такого? Гаденыш, в свое время наделал мне бед, а теперь пишет характеристику – на Президентский совет2 по заданию Ельцина!

Ты решил провести утренник в еще одном детском доме, в Кремле?

Но я решаю для себя детский вопрос, Глеб, – могу я кому-то вообще и в чем-нибудь быть полезным? Могу я использовать Кремль, чтобы для людей что-то сделать? Если не могу, то мне лично это не нужно. Понимаешь? Я давно отработал свое честолюбие. Как у всякого человека, у меня оно было, чего скрывать. Но – отработал. А в этом деле надо либо заявить себя независимым, либо кому-то существенно помочь. Я все-таки спрошу тебя: можно кому-то принести пользу или это чистая химера? Частную пользу, скажем?

Можно, но ни о какой пользе, кроме частной, и речи нет.

И потом, надо же знать, какова компетенция этого совета.

Компетенция? О ней нельзя знать, потому что таковой нет. Это компетенция стола в президентской Ореховой комнате. Президентский совет – система без функции. Нет ни одного решения, которое обязано пройти через него. Строго говоря, это клуб любителей Президента, а не место, где его решения обсуждают.

Но Ельцин же заявил, что, в отличие от прежнего состава, который собирался в неопределенное время, он хочет совет, который будет регулярно работать. Не участвуя там, числиться участником – не в моих правилах, а менять их к концу жизни бессмысленно. Во времена оны я у Константинова спросил, зачем он пробивается в академики. Он мне говорит: «Но я же тогда буду похоронен на Новодевичьем кладбище!» Вот уж не моя цель.

Вместо слова «рекламный» на Западе какой термин? Теперь?

Маркетинг.

А теория бывает маркетинговая? Не теория маркетинга, а сама теория как рекламная штучка?

Есть целое направление – политический маркетинг. Как продвинуть возникшую идею в массовое сознание.

Гениально это сделал Фукуяма! Вот нам у кого надо учиться.

Разве один Фукуяма? Работают специалисты, технологи. Сотни человек, чтоб на него одного обратить внимание. Частный случай политического маркетинга – технология выборов. Грубо говоря, как Пупкину стать президентом России. Сегодня это также техническая вещь. Но ты в роли Фукуямы – такое для меня отвратительно! И ничего приятней от меня не услышишь.

Не надо меня долбать, я должен, раз я уже начал. Смешно сказать, впадаю в детство и хочу сеять добро. Никто никого не слышит, Глеб, нам необходим политический маркетинг!

У Боэция в «Утешении философией»3 есть образ, где он объясняет разницу между человеческим отношением к судьбе и божественным. Он, Боэций, – зритель, сидя на трибуне, наблюдает начало забега, затем его продолжение и лишь затем – какие упряжки финишируют. Бог видит иначе. Он видит одновременно каждого человека на трибуне, одновременно старт и финиш забега, а также рождение и смерть каждого зрителя. Поэтому у Бога иное отношение и ко всему на картине. У нас тоже возможен иной взгляд на себя, без всякого маркетинга.

Замечательно. У меня есть подобное наблюдение над собой. Где-то это накапливается, ты прав. Надо сесть и восстановить моменты в памяти, сейчас опущенные. Например, мою внутреннюю перемену в отношении еврейства. Сюда входит в том числе мучительный опыт переваривания диссидентства. Такое вломилось в сознание, что, будь я склонен к красноречию, написал бы светопреставление внутри одного человека. Оно вершится внутри, и оно нисколько не меньше, чем светопреставление. Да, ты здорово про Боэция напомнил.

Я о том, что у нас есть возможность расширить взгляд – мы видим жизнь после конца Родины и самих себя.

Конечно, это лишь возможность. В какой-то степени мы все неудачники в жизни. Это нужно осознать. Мы запутались, я запутался. Кто-то должен донести этот крест до логического конца эпохи. И до иной содержательности. Не выплакать, о нет! Претворить в нечто светлое. Сегодня мир предлагает новые возможности. Большой человеческий словарь питается элементами, которые в прошлом были несоединимы. Культуры могут питать друг друга, зато их смешение довольно бесплодно.

Для европейца проще улавливать происходящее, время от времени пересматривая список прежних табу. Для русских этот номер уже не пройдет. С европейцем легко говорить, даже своих они не так внимательно выслушают, как нас. Русские пока еще несут какую-то марку загадки. А европеец готов к затрудненности понимания.

А с другой стороны, и он уже не готов. Я помню, как у Веро Гаррос4 вспыхнули глазки, и только любовь ко мне едва сдержала. Когда в 1981-м, в начале польских событий я ей сказал, что генерал в черных очках Ярузельский – герой добровольной несвободы, предела ее возмущению не было!

Ага, когда ты в 1989-м пересказывал Михнику эти наши ереси 1981 года, он говорил: «Понимаю, но, бога ради, не скажите такого при поляках!»

Веро сидела рядом и что-то писала, а Адам ей говорит: «Ты что это записываешь? Если в Варшаве узнают, чего я тут наговорил, мне несдобровать!» Вот так живем.

Двигаюсь медленно и неудовлетворительно. Но я доволен! Если бы дело было в городе, я был бы измучен, потому что весь сосредоточен на этом. А тут я начинаю жить новой, очень устраивающей меня домашней жизнью. Жизнью человека, который хозяин себя. Бог тебя осенил идеей дома. Ладно, иди, я все сделаю.

Бог меня давно осенял, не было денег.