Сергей Кургинян - Медведев и развитие Страница 15

Россия приняла коммунизм в силу глубочайшей – и метафизической, и исторической – призванности к такому принятию.

Дело в том, что проект Модерн, уходящий вглубь веков и имеющий, в том числе, и религиозный смысл (религиозная модернизация – это единство веры и разума), политически оформился в ходе Великой Французской революции. И знаменовал собой одновременно и новый общественный уклад без непреодолимых сословных ограничений, и новый тип развития. Триумф проекта Модерн связан с первой половиной XIX века. Тогда же Модерн начали проклинать все, кто угодно – и революционеры, и поклонники средневековой традиционности.

Конец триумфа маркируется Парижской коммуной. К этому времени призрак действительно бродит по Европе. Политической свободы оказывается явно недостаточно. Нужна еще и свобода социальная. Это потом окажется, что их сочетание – почти недостижимый идеал. Что для этого нужна мировая, и именно мировая, коммунистическая революция. Да и много что еще.

Но к 1875 году классический Модерн показал свою недостаточность даже на обычном, социально-политическом, уровне. Заговорили о свертывании Модерна. Декадентство... Увлечение Вагнером и Ницше... "Закат Европы" Шпенглера – все это отдельные молекулы фундаментального социально-политического разочарования.

Соединяясь в ткань, они одни остановили бы Модерн. А тут еще невиданный (и не понимаемый сегодняшним человечеством) кошмар Первой мировой войны. И сразу за ней – ростки стратегического контрмодерна. Эти посеянные и буйно взрастающие "зубы дракона", обернувшиеся метафизическим мраком, имя которому Третий рейх.

Все это уничтожило бы Запад и идею развития, если бы не процессы в России. Россия взяла на себя труд "отмолить" развитие как таковое, показать, что есть альтернативы, в рамках которых будет такое развитие, которое поселит в сердцах нечто далекое от скуки Модерна.

Ведь когда мы обсуждаем конец триумфа Модерна, то мало социально-политических моментов, чтобы понять глубину процесса. Модерн окончательно раздробил целостность человеческой воли, направленной на постижение и изменение бытия. Началось это в незапамятные времена. Но Модерн придал этому несоизмеримо более масштабный и завершенный характер. Катастрофа мифа как целостной формы постижения привела к дроблению этих самых форм постижения.

Поделить власть на исполнительную, законодательную и судебную – это еще полбеды. Хотя, как мы видим, и тут возникает вопрос: где же власть как таковая? Но поделить единство воли к постижению и изменению бытия на гносеологию, в которой есть только истина, эстетику, в которой есть только красота, и этику, в которой есть только справедливость, – это травма совсем иного порядка.

Травма эта дала возможность развиваться на протяжении многих столетий. Но только потому, что религиозный культ все же согревал культуру, являясь ее ядром. Когда же Модерн окончательно воспрепятствовал этому согреванию, то оказалось, что культура может очень быстро остыть. И что в самой этой схеме из трех несочетаемых видов постижения бытия нет главного – УТЕШЕНИЯ.

Отсутствие же этого утешения может подживлять человечество в течение одного поколения, не более. А дальше начинаются судороги, подобные тем, которые возникают у человека, испытывающего нарастающее кислородное голодание. С этим надо было что-то делать! Модерн задыхался. Человечество требовало от Запада, как носителя идеи развития, чего-то альтернативного. И угрожало в противном случае просто остановить развитие. Причем остановить любым образом – в том числе и через серию общемировых катастроф.

Новая весть или смерть – вот о чем говорили сразу все (Ницше, Вагнер, Шпенглер и тот же Маркс).

Новой вестью стала Советская Россия. Потрясающие достижения сталинской индустриализации – это второй этап. В нем все же есть много понятного. Сталин добился новой державной мощи. Россия стала великой в материальном плане, продолжая быть великой в плане духовном. Но при Ленине Россия в материальном плане абсолютно слаба. А ее духовный авторитет таков, что никто с ней не может справиться вопреки ее материальной слабости.

Кто там кого и откуда привез в каких вагонах – это дело частное. И обусловленное чем-то вроде помноженного на миллион нынешнего Компромат.ру. А вот то, что в ноябре 1918 года под влиянием Русской революции все, кто зачем-то кого-то вез в вагонах, оказались не у дел – это вам не мега-Компромат.ру, а несомненный исторический факт. И не в том смысле факт, что есть отдельные документальные подтверждения. А в том смысле факт, что была кайзеровская Германия – и "спеклась". Причем при огромной помощи "зарева на Востоке". И совершенно было неясно, куда еще распространится огонь (тут стоило бы прочесть одноименное произведение Барбюса).

Ленинское предложение локализовать огонь в обмен на сохранение России как государства носило стратегический характер. И ничего общего не имело с ползучей дипломатией. Предложение формулировалось сухо, корректно. С полным пониманием слабости своего положения. И при этом не без внутренней угрожающей ноты. Оно было принято в Рапалло и заложило основу принципиально нового мира. Россия стала маяком развития. На нее, затаив дыхание, смотрела вся Европа. Такого ощущения духовного лидерства в вопросе развития (при, повторяю, очень глубокой материальной слабости) не было никогда.

Да и вряд ли можно назвать в истории что-нибудь сравнимое в плане лидерства. Паломничество в новое царство, указующее пути миру, было непререкаемой обязанностью для тех, кто хотел мирового обновления. Маяковский назвал новую Россию "весной человечества", но ведь не он один.

Если мы ищем, когда же все-таки Россия сказала что-то особенное и исторически значимое именно по поводу развития, – то, при любом отношении к советскому периоду, мы обязаны признать, что это произошло именно тогда и никогда более.

При этом у общепризнанного "русского чуда" было два измерения.

Одно, при всем его значении, все же – более понятное и частное. Оно касалось форсированной индустриализации, прорыва в сфере образования, достижений в сфере науки и техники. Недопустимо какое-либо преуменьшение фантастичности этих свершений. Эту фантастичность признавали все, включая такого врага России, как Уинстон Черчилль. Причем и эта (частная, подчеркну еще раз) компонента "русского чуда" совсем не так проста, как кажется.

Во-первых, речь идет о буквальном содержании данного чуда. Никто никогда в такие сроки ничего подобного не делал.

Во-вторых, речь идет о всемирно-историческом значении чуда. Потому что на его основе победили в Великой Отечественной войне. А поскольку вызов фашизма был беспрецедентен и ни с чем не может быть сравнен по масштабу и инфернальности, то и советский ответ на этот вызов является беспрецедентным триумфом всего на свете. Духа, организационного и военного таланта, мужества и жертвенности, мобилизационной сплоченности народного большинства.

В-третьих, речь идет о своеобразии. Даже индустриализация, коллективизация и культурная революция (классическая сталинская триада советского развития) уже обладают огромным своеобразием в плане развития как такового. Речь ведь идет о модернизации без тотального разрушения традиционного общества, и даже в сочетании с какими-то элементами укрепления этого традиционного общества. Возникает вопрос: можно ли это называть модернизацией, или уже следует определить как фундаментальную альтернативную модель развития?

Однако все эти великие достижения носят частный характер по отношению к чему-то большему и менее заметному. Оно-то и имеет невероятно важный характер сегодня. Причем не как буквальность эпохи, а как фундаментальность. Речь идет, конечно же, о коммунизме. Но не том, который сводится к ограниченным, при всем их благородстве, общеизвестным прописям. Под этой "прописной поверхностью" находились другие уровни инноваций во всем, что касалось развития как такового. Это касалось целей развития, метафизики развития, онтологии развития, антропологии развития.

Угадать все это в исторических (очень быстро отмененных) эскизах достаточно трудно. Но речь, конечно же, шла о совершенно новой религиозности. Причем такой, которая позволяла имеющимся религиозным традициям найти для себя какое-то место в новом, далеко не эклектическом, синтезе. Осью всей этой новизны был именно вопрос о развитии. Развитие – идеологизировалось. Да что там идеологизировалось – трагедизировалось, доводилось до сверхидеи. До блоковского "вечного боя".

Что такое сам этот вечный бой? В каком соотношении находится идея вечного боя с идеей покоя (который "нам только снится")? В центре какой полемики стоял вопрос о вечном бое? Ясно, что "дайте Мастеру покой" у Булгакова – это прямая и нескрываемая антитеза блоковскому "вечному бою". Но не находился ли Блок (да и не он один, если говорить о метафизике и стратегии, а не о поэзии как их выражении) еще и в более масштабной полемике?