Гровер Ферр - 1937. Правосудие Сталина. Обжалованию не подлежит! Страница 17

Таковы вкратце уличающие Бухарина показания, полученные незадолго до 2 июня 1937 года, когда он сделал первые признания на Лубянке. Но даже из краткого обзора этих известных нам улик ясно: расследование переплетающихся между собой заговоров, часть из которых получила в НКВД говорящее само за себя название «Клубок», в то время находилось в критической стадии.

Бухарин ссылается на «улики» — доказательства, сыгравшие «очень важную» роль в его решении дать признательные показания через 3 месяца пребывания в тюрьме, в течение которых он не уставал твердить о своей невиновности. К таким доказательствам следует как минимум отнести указанные выше следственные материалы, число которых, надо думать, было значительно больше, чем известно к настоящему времени.

Вслед за некоторыми исследователями логично предположить: незадолго до своих признаний Бухарину стало известно об аресте Тухачевского и других военачальников, что в конце концов и подвигло его дать подробные показания. Такое предположение исходит из того, что Бухарин знал о заговоре в Красной Армии и лелеял надежду, что в случае захвата власти военными его освободят из тюрьмы.

Но скорее всего арест Тухачевского был не единственной причиной бухаринских признаний. Последние, по сути, стали вынужденным шагом, ибо в распоряжении следственных органов оказались показания таких ключевых фигур, как Ягода, Енукидзе и Тухачевский. Лишившись последних надежд на освобождение в результате государственного переворота, Бухарин, судя по всему, решил сменить линию поведения и таким образом извлечь максимум выгод из сотрудничества с властями.

Каковы бы ни были действительные мотивы Бухарина, но он сам пришел к мнению, что дальнейшие препирательства бесполезны. Много позже, выступая в марте 1938 года с последним словом на процессе, Бухарин дал понять, что осознает: для вынесения судом приговора его признания были необязательны:

«Дело, конечно, не в этих раскаяниях и в том числе не в моих личных раскаяниях. И без них суд может вынести свой приговор. Признания обвиняемых необязательны. Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип».[114]

После выхода в свет в 1973 году политической биографии Бухарина, написанной С. Коэном, стало модным считать, что Бухарин одной фразой на эзоповом языке, дескать, перечеркнул сразу все свои прежние признания. Коэн подчеркивал:

«Бухарин позднее полностью обесценил все свои признания одним-единственным замечанием: «Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип».[115]

Развивая мысль, Коэн затем высказался в том смысле, что в действительности Бухарин-де не сознался ни в одном конкретном преступлении. Но такое утверждение ложно, и нам уже доводилось показывать его несостоятельность, указывая перечень конкретных деяний, которые Бухарин признал как свои преступления сначала в ходе предварительного следствия, а затем в зале суда.

Нетрудно видеть: Коэн вырвал из контекста процитированный отрывок, опустив три предшествующих предложения. А из полного текста ясно, что Бухарин высказал банальнейшую мысль: при наличии у суда неопровержимых улик, т. е. не терпящих сомнения доказательств вины, обвинение и приговор могут быть вынесены и без личных признаний самого подсудимого (что, кстати, довольно часто встречается в юридической практике).

Когда люди, совершившие преступление, осознают, что тактика отрицания вины бесперспективна, им нередко приходит в голову изменить свой образ действий на какой-то другой. Демонстративное стремление к большей покладистости, пронизанное желанием извлечь побольше выгод из «сотрудничества» со следственными органами, — вот самые вероятные причины появления бухаринских показаний 2 июня 1937 года:

«Я признаю, что являлся участником организации «правых» до последнего времени, что входил наряду с РЫКОВЫМ и ТОМСКИМ в центр организации, что эта организация ставила своей задачей насильственное свержение Советской власти (восстание, государ[ственный] переворот, террор), что она вошла в блок с троцкистско-зиновьевской организацией.

О чем дам подробные показания».[116]

Бухарин признался, что состоял одним из членов руководящего центра «правых». Он дал показания о тесных контактах с Пятаковым, который, в свою очередь, поддерживал личные связи с высланным из СССР Л.Д. Троцким и выполнял все его инструкции:

«Я разговаривал с ПЯТАКОВЫМ, ТОМСКИЙ и РЫКОВ с СОКОЛЬНИКОВЫМ и КАМЕНЕВЫМ. С ПЯТАКОВЫМ у меня происходил разговор в НКТП (примерно летом 1932 года). Он начался обменом мнений по поводу общего положения в стране. ПЯТАКОВ сообщил мне о своей встрече в Берлине с СЕДОВЫМ, о том, что ТРОЦКИЙ настаивает на переходе к террористическим методам борьбы против сталинского руководства и о необходимости консолидации всех антисоветских сил в борьбе за свержение «сталинской бюрократии».[117]

Сообщив далее о характере переплетенных между собой заговоров с участием Енукидзе, Ягоды, Тухачевского, Корка, Примакова, Путны и других, Бухарин рассказал о сути договоренностей, достигнутых с военными кругами Германии и Японии. По словам Бухарина, прямые контакты поддерживали троцкисты, в том числе Радек:

«Летом 1934 года я был у РАДЕКА на квартире, причем РАДЕК сообщил мне о внешнеполитических установках Троцкого. РАДЕК говорил, что Троцкий, форсируя террор, все же считает основным шансом для прихода к власти блока поражение СССР в войне с Германией и Японией, и в связи с этим выдвигает идею сговора с Германией и Японией за счет территориальных уступок (немцам — Украину, японцам — Дальний Восток). Я не возражал против идеи сговора с Германией и Японией, но не был согласен с Троцким в вопросе размеров и характера уступок.

Я говорил, что в крайнем случае могла бы идти речь о концессиях или об уступках в торговых договорах, но что не может быть речи о территориальных уступках. Я утверждал, что скоропалительность Троцкого может привести к полной компрометации его организации, а также и всех троцкистских союзников, в том числе и «правых», т. к. он не понимает гигантски возросшего массового патриотизма народов СССР».[118]

И еще:

«Летом 1935 года я сидел на веранде радековской дачи, как вдруг на машине приехали к нему три немца, которых РАДЕК рекомендовал мне как немецких фашистских профессоров. С моей стороны разговор состоял в нападении на т. н. «расовую теорию», а РАДЕК сделал очень резкий выпад против Гитлера, после чего я вскоре ушел. Впоследствии РАДЕК сказал мне, что один из немцев был БАУМ, что он и раньше имел с ним по поручению Троцкого дела, что он, РАДЕК, информировал БАУМА о троцкистско-зиновьевском блоке и о «правых», но что он не хотел разговаривать с БАУМОМ в присутствии других лиц и что поэтому он, мол, и сорвал разговор своим выпадом против Гитлера, дав таким образом понять, что он в такой обстановке разговаривать вообще не желает».[119]

Бухарин подчеркивал, что «правые» не сошлись с Троцким и его сторонниками по вопросу о допустимых размерах и характере уступок нацистам. Но сама эта подробность заставляет с большим доверием отнестись ко всем бухаринским показаниям, поскольку в случае принуждения к «нужным» признаниям следователям вряд ли пришло в голову углубляться в нюансы политических взглядов троцкистов и «правых». Вовлечение в заговор Германии — само по себе уже достаточно тяжкое преступление.

«У меня с РАДЕКОМ был большой разговор на Сходне (на даче) по вопросам международной политики, где я говорил, что многие в СССР, напуганные теорией организованного капитализма, не видят реальных мероприятий в первую очередь экономического характера, идущих по линии государственного капитализма (в Италии и Германии прежде всего), и что нельзя недооценивать этих мероприятий. Политический вывод, который я здесь делал, состоял в том, чтобы решительнее вести курс на удовлетворение массовых потребностей, и опять повторил, что ни о каких территориальных уступках не может быть речи, а о торговых можно говорить и что не исключены возможности уступок при поставках сырья.

Вспоминаю еще один важный разговор, в котором РАДЕК глухо рассказывал, что получены какие-то новые директивы от Троцкого и по внешней, и по внутренней политике. Помню, что меня возмутил вообще этот модус каких-то приказов Троцкого, к которым троцкисты относились чуть ли не как к военным приказам единоличного полководца. РАДЕК намекнул мне на то, что речь шла о каких-то новых переговорах Троцкого с Германией или с Англией, но этим ограничился, рассказав о директиве Троцкого на вредительство».[120]

Затем Бухарин поведал, что в заговорщическую сеть входили некоторые из арестованных к тому времени военачальников Красной Армии, которые спустя короткое время предстали на скамье подсудимых, и все, в том числе маршал Тухачевский, были приговорены к смертной казни.