Леонид Богданов - Телеграмма из Москвы Страница 17

— На боевом посту засняты, — прошептал Тырин, — во время исполнения партийного задания…

Осмотрев окружающую обстановку, Тырин приблизился к Соньке. Рот ее во сне был широко открыт, совсем, как это бывало на собраниях. На конопатом подбородке лежала, корчась в предсмертных муках, муха, а две другие, не предвидя пагубных последствий, лакомились губной помадой на сонькиных губах (производство треста ТЭЖЭ. Говорят: «Поцелуй смерти».)

— Вставай, Сучкина!.. Вставай…

Услышав неясные слова, коими ее обыкновенно будили друзья по ночам, Сонька, всхрапнув, хрюкнула и открыла совершенно бесцветные глаза.

— Чаво?

— Вставай, у райком вызывают.

— И-е-е-е… Вздохнуть не дают. Все работай, да работай… — белые ее ресницы обиженно замигали, и она еще раз тяжело вздохнув: — и-и-е-е, — не поднимаясь, вытащила из-под засаленной подушки кусок зеркала, коробку с пудрой, губную помаду и флакон очень дорогого одеколона «Красная Москва». Началось наведение красоты, Сонька пудрила заспанную физиономию; зажав в кулак помаду, терла по губам; потом смазала грязную шею одеколоном и самодовольно стала рассматривать себя в зеркало.

— Ты бы лучше умылась по-культурному…

— Умываются те, у кого денег нет, а я, чай, получаю немало…

— Ну, пошли.

Шагала Сонька не быстро, косолапо, по-солдатски взмахивая руками. Сзади ее, метров на двадцать, тянулся шлейф смеси самых неожиданных запахов.

— Вот, товарищ Сучкина. Большое, того этого, тебе дело партия поручает! — начал с хода Столбышев, жестом приглашая Соньку садиться. — Ты должна показать производственные успехи по воробьеловству… Поставить, так сказать, рекорд.

Сонька-рябая вздохнула. Как не легко ставить трудовые рекорды, но все же это связано с некоторой затратой труда.

— Чижило мне, я уже на своем веку наработалась…

— Ничего. Дело, так сказать, не пыльное, но денежное. За это Золотую Звезду получить можешь, в Верховный Совет, того этого, назначит выбрать; может, в Комитет Мира попадешь за границу поедешь, накупишь барахла разного по дешевке… — искушал Столбышев, и Сонька согласилась.

Как организовать рекорд каменщика знают все, а рекордсмен-каменщик, получив кирпичину в руки, шлепает ее как-нибудь и таким образом за день укладывает 18 тысяч кирпичей. При этом считается, что он работал один и не принимается в учет, если стена рушится.

Как организовать рекорд забойщика, тоже всем известно: десяток инженеров месяц ползают по шахте и выискивают удобное место. Двадцать крепильщиков, вместо двух, работают на знатного забойщика. Ему дается лучший инструмент и он, знай себе, рубит уголь и кроме этого не делает никаких других работ, которые должен делать простой забойщик.

Как организовать рекорд токаря, кузнеца, овцевода, доярки, полевода — все знают и все это уже испытано. Но вот, как организовать рекорд по улову воробья — это была еще неизведанная область. И к чести Столбышева надо сказать, что он не задрожал перед трудностями новаторства. Первым долгом он распорядился разбросать на большой площади за околицей Орешников полтонны пшеницы. Потом двадцать колхозников на протяжении трех дней гоняли воробьев длинными шестами отовсюду и только на месте, где была разбросана пшеница, их оставляли в покое. Одновременно с этим несколько мастеров изготовляли силки и прочую снасть для ловли. А Сонька-рябая целые дни спала, набираясь сил, как борец перед матчем. И местный фельдшер, согласно приказу Столбышева, делал ей массажи. Так, по крайней мере, говорилось в Орешниках: «Соньку, того этого, натирают…»

На четвертый день Сонька при всех орденах и регалиях появилась на кишевшем воробьями месте… За ней следовали двенадцать помощников. А за ними, сохраняя тишину, чтобы не спугнуть воробьев, шло человек двадцать: партийные работники, председатели колхозов, милиция для охраны порядка, фельдшер на случай перенапряжения героини труда, представители райисполкома и возглавлял их всех сам Столбышев, имея около себя редактора Мостового для ведения летописи трудового подвига.

Но одно дело — поставить рекорд на угле и кирпиче, а другое — на воробьях. Увидев такую массу народа и, не без основания, приняв Соньку за огородное пугало, большинство пернатых улетело. Остались только те, которые пожадничали и, обожравшись пшеницы, доживали последние часы свои. Их ловили помощники Соньки просто руками и передавали ей улов. Рекорд получился жиденький. Всего шестнадцать штук. Вернувшись в свой кабинет, Столбышев приписал к сонькиному балансу восемь воробьев, потом подумав, плюнул и округлил цифру. Получилось тридцать.

— Все равно подохнут, так какая, того этого, разница: 24 или 30? — справедливо рассудил он.

На следующий день в «Орешниковской правде» появилась фотография героини, извещение о её трудовых достижениях и статья за ее подписью, написанная Мостовым, «Как я поймала тридцать воробьев». А еще через день Сонька и два инструктора райкома уселись на телегу, в которую были запряжены две колхозные клячи, и поехали по району делиться опытом успехов в воробьеловстве. И в тот же день райком разослал во все колхозы циркуляр следующего содержания:

«При составлении норм для колхозников по ловле воробья было допущено преступное снижение (камешек в огород Маланина). Трудовые успехи мастеров воробьеловства опрокинули все нормы, составленные без учета производственных возможностей. Поэтому райком ставит вас в известность, что с сего числа дневная норма улова для колхозника считается в количестве двенадцати штук вместо прежних пяти. За выполнение дневной нормы колхознику причитается один трудодень. И т. д.»

— Ну, не сволочь ли эта Сонька? — возмущался, узнав о новых непосильных нормах, дед Евсигней. — Убить паразитку мало. Ну, кто же теперь сможет выполнить норму и заработать эти проклятые 300 граммов зерна на трудодень?.. Шлюха несчастная, мерзость и навоз… Вот посмотришь, она на этом еще орден заработает…

Мирон Сечкин улыбнулся про себя и не спеша вытащил кисет с махоркой:

— Не заработает Сонька ничего. Перебью я ее рекорд.

ГЛАВА Х. Ближе к массам

— Стыдно вам, товарищи, того этого, отрываться от масс! Долг партийного работника — быть, так сказать, ближе к массам. Надо работать в гуще народа, воспитывать народ, своим жертвенным примером вдохновлять народ на трудовой подвиг, а не сидеть по кабинетам, — распинался Столбышев на собрании актива. Почему засели по кабинетам? — он сурово оглянул всех и остановил свой взгляд на Маланине.

В кабинете было тесно. Многочисленные работники райкома еле помещались в нем. А на два метра вокруг стула Маланина была зона отчуждения. Туда никто не решался вступить.

— Забюрократились, того этого?!! Приросли к письменным столам?!! Уборочная на носу, — стал считать по пальцам Столбышев, — сельхозинвентарь отремонтирован на двадцать с половиной процентов. Агитация за, того этого, добровольную сдачу государству зерна сверх плана не проведена. Транспорт не подготовлен…

Столбышев насчитал двадцать восемь неотложных дел, и ни одно из них не было как следует подготовлено.

— А воробьепоставки?! Куда это годится? Скоро из Москвы приедет приемочная комиссия… Тяпкин! На сколько процентов мы выполнили воробьепоставки?

— Утром было три процента и 65 сотых, а к вечеру пять воробьев сдохло, значит, полпроцента долой…

— Вот видите?! Позор! Не государственное, так сказать, отношение!.. Предлагаю сделать выговор Маланину.

— А я то при чем? — взмолился опальный.

— Ставлю на голосование…

Маланину единогласно вынесли выговор. Потом часов до трех ночи обсуждали кому в какие колхозы ехать наводить порядки.

Рано утром заспанный и помятый Столбышев сел в райкомовский старенький лендлизовский джип.

— Дела, дела… так сказать, ни сна, ни отдыха… Погоняй-ка, Гриша, в колхоз «Ленинский путь», — обратился он к шоферу.

Джип заскрипел, как телега немазанными частями, и покатил по пыльной улице.

Скоро Столбышев, освеженный душистым и прохладным утренним ветерком, сладко потянулся и, раскинувшись на сиденьи, запел:

— Эх, дороги, пыль да туман,Холода, тревоги, да степной бурьян…

Но как только джип выехал за околицу Орешников и с грохотом, треском запрыгал на ухабинах и колдобинах, Столбышев прекратил петь и, уцепившись обеими руками за борт машины, болезненно застонал:

— Осторожно, Гриша, не убей!.. О, Господи! Да, не убей же!

Гриша сидел, крепко держась за руль, с фатальным выражением на лице и напоминал собой героя-танкиста, ведущего машину на пролом через противотанковые надолбы.

Раньше здесь была дорога «лежневка», построенная еще в незапамятные времена. Большие, толстые бревна лежали сплошными рядами поперек дороги и хотя на них порядком потряхивало, но весной в распутицу и во время осенних дождей по дороге вполне сносно можно было ездить. В начале тридцатых годов на дорогу вышли комсомольцы с песнями, флагами и плакатом «Лежневка — пережиток проклятого прошлого. По асфальту к социализму!» За несколько дней комсомольцы дружно разваляли бревна и с песнями, флагами и плакатами вернулись в Орешники. С тех пор прошло более четверти века, а область, приказавшая разломать «лежневку», не прислала ни единого грамма асфальта, хотя бы для чисто образовательного назначения и знакомства людей с этим невиданным материалом. Поэтому, вначале к социализму, а когда его построили, то к коммунизму, приходилось ехать по оголенной от бревен дороге. И дорога мстила за головотяпское отношение к себе рытвинами, колдобинами, пылью, ухабами и непролазной грязью. После небольшого дождика даже джип, работая всеми четырьмя колесами, буксовал и за час мог проехать по ней не больше 5–7 километров. А весной и осенью дорога вообще делалась непроходимой: на ней буксовали гусеничные трактора, и много смельчаков тонуло в глубоких и бурных дорожных лужах.