Петрус Кристус - Узники коммунизма Страница 2

Узники коммунизма

О живых, мертвых и воскресших, с которыми пришлось мне встречаться в подвалах, тюрьмах, смертных изоляторах и концлагерях Чека-ГПУ-НКВД в разное время; на Кавказе, Украине, в Сибири, на берегах Ледовитого океана, и по этапам и мытарствам великого концлагеря, именуемого на коммунистическом языке — С. С. С. Р., об узниках коммунизма расскажут страницы этой книги.

По советской дорогеМы ходили в тревогеИ с опаской смотрели вокруг,Как бы нас в истребилку,На канал или в ссылкуНе послал бы наш «батько и друг»…На сибирском погостеРаскулаченных костиЗасыпает снегами в пургу;В Беломорском каналеНас водой заливали,Смерть ждала нас на каждом шагу.А в степях КазахстанаРыли мы котлованыНам мерещилась только вода…Нас ветры обжигалиИ пески засыпалиХоронили живых без следа…А газеты писали,Что мы радостны стали,Завтра будет еще веселей…А в тюремном подвалеДо костей избивалиИзнуренных от пыток людей.Ничего не забыли,Ничего не простилиМы кровавым своим палачам!Скоро будет поваленВождь преступников СталинИ за всё нам ответит он сам!

Входящий — не грусти, выходящий — не радуйся

Небольшая четырехугольная комната, с тремя глухими, темно-желтого цвета стенами и маленькой дверью в комендантский коридор, тускло освещалась электрической лампочкой, висевшей под потолком в проволочном колпаке. Посредине — два топчана, а в углу параша. Воздух был затхлый, насыщенный махорочным дымом, и каким-то кислым запахом. Пол покрылся грязью, окурками, мусором. Очевидно, только несколько часов тому назад здесь кто-то находился и только перед самым моим приездом его куда-то перевели. Может быть, его тоже сняли с поезда и прошлой ночью привезли в этот каменный ящик? Где он теперь? Кто он такой? Может быть, он уже на воле? Может быть его перевели в подвальные камеры и там он ждет смерти?

И понеслись разные мысли, закружились в голове моей, гонимые страхом и тревогой о семье, о друзьях… И вспомнились мне рассказы об пытках в НКВД, о «конвейерных» допросах и «нулевых камерах». О страшных Соловках и многочисленных концлагерях, о выселенных в Сибирь на гибель станицах и погибших от голода миллионах, о бесстрашных исповедниках Христа, беспощадно уничтожаемых красными богоненавистниками.

Кто их знает? Говорят же, что и чекистам не все известно! Сексоты и специнформаторы, явные и тайные бесы, наблюдающие друг за другом, агенты-провокаторы, ловящие доверчивых и наивных людей своими ловкими «приманками», чтобы потом «раскрыть» их, как «контрреволюционеров»; явочные квартиры и «оперативные точки» для многочисленных сексотов с замысловатыми кличками вроде «два нуля и три четверти» или «Пять дробь нуль пять»… Выше уже пойдут дьяволы краевых и областных масштабов, засекреченные наблюдатели над деятельностью периферии. А дальше агенты международного масштаба: разведчики и контрразведчики, красавицы-шпионки, имеющие право выходить замуж за иностранных дипломатов. И вся эта грандиозная боевая организация опутала своей сетью не только наш несчастный народ, но и все материки и океаны, и под всевидящим контролем своих высших агентов творит великие злодеяния.

В своей работе ГПУ использовало всё: организационные методы масонов, конспиративные правила революционеров всех стран и народов, многовековый опыт шпионских отделов генеральных штабов, русской охранки, американской контрразведки, Интеллидженс Сервис. И вся эта страшная наука насыщается азиатской жестокостью и принципом — Разделяй и властвуй.

И еще вспомнился мне английский пароход в Феодосии, на котором в 1920 году я готов был эвакуироваться из Крыма, но в последний час оставил его палубу, чтобы пуститься в многолетнее бурное плавание по мятежному морю советской жизни.

И когда другие, перекрашиваясь в красный цвет, присасывались к большевистскому пирогу, я оставался в стороне, в надежде на крушение коммунистической тирании и в беспрерывных скитаниях и нищенском прозябании расходывал свои молодые годы. Жизнь наша озарялась Евангельскими истинами, а силу для борьбы с воинствующим безбожием черпали в мудрости древних. Хватит ли у меня сил теперь стойко и до конца вынести все эти испытания, не отречься от своих убеждений, если придется из-за них попасть в «нулевую» камеру и вынести тяжкие инквизиторские пытки?

«Ах, почему я не уехал на этом пароходе?» — затрепетало в душе моей позднее сожаление.

Я очнулся от тяжелых дум и воспоминаний и вдруг страшное беспомощное одиночество охватило меня и стало сжимать темно-желтыми квадратами камеры.

А прямо со стены глядели на меня кем-то вырезанные на штукатурке слова:

«Входящий — не грусти, выходящий — не радуйся»!

Панаиди и камера № 7

На рассвете следующего дня в коридоре поднялась какая-то возня, послышались сдержанные голоса и чьи-то твердые шаги стали приближаться к моей камере. Завизжало железо замков и загремели засовы, двери вздрогнули и отворились. Я приподнялся с койки и увидел маленького человечка, лет 30, с чемоданом в руках. Вошедший в камеру имел небритое и очень измученное лицо, распухшие и красные от бессонницы и электрического света блуждающие глаза. На нем была поношенная суконная пара, рваные ботинки и помятая кепка. Он бросил в угол камеры раскрывшийся пустой чемодан и, поздоровавшись, сел рядом со мной на койке и простуженным голосом стал рассказывать о себе.

— Извините, я не ожидал, что найду здесь живого человека. Мне будет очень приятно познакомиться с вами, товарищем по несчастью, — заговорил он со мной, оглядывая камеру и мою постель, состоящую из шубы и саквояжа.

— Вывеска у меня греческая, а имя русское: Панаиди, Владимир Иванович. И вот, благодаря тому, что мой греческий отец женился на моей русской матери, в настоящее время ГПУ имеет на своем бесплатном иждивении лишнего едока. Когда же умерли мои старики, я присосался к дядюшкиной деньге и жил у него в станице А-й до этого самого идиотского раскулачивания. А когда дядюшка мой в 1929 году благоразумно отошел в вечность, я занялся заграничными поездками.

Заметив, что я с любопытством начал его слушать, он еще оживленнее и цветистее продолжал свой рассказ, часто прерывая его кашлем.

— Собственно говоря, я не ездил заграницу, а меня возили греческие матросы в угле и прочих белых веществах. Вы только не удивляйтесь, что я черное называю белым… Ничего не поделаешь: сказывается влияние советской идеологии. Да. Так вот, за это я платил им чистой валютой, а матросики мне, — полной безопасностью и проездом в Константинополь и обратно. Контрабанда вещь хорошая, со всякого рода приключениями и опасностями… Она, как и богатство, подобна морской воде: чем больше ее будешь пить, тем сильнее будет томить жажда и тем скорее погибнешь. И вот, когда нужно было остановиться и больше не ездить в этот проклятый «рай», я еще раз захотел побывать на родной Кубани. Роковая случайность столкнула меня с агентами ГПУ и я попал в их лапы. А теперь, как видите, они хотят превратить меня, кавказского полугрека, в турецкого шпиона. Но это им не удастся!

Вдруг он немного привстал с койки, захлопал в ладоши, и, вытянув шею вперед, а голову назад, во всё горло закричал:

— Ку-ка-ре-ку-у-у-у-у!

За дверью послышались быстро приближающиеся шаги, затем сильный стук в двери и грозный окрик вахтера:

— Что там такое? Смотрите мне, а то переведу в карцер!

— Без тебя, орел, знаем! — возбужденно сверкая красными глазами, ответил в дверь Панаиди и снова присел возле меня.

Еще с большим любопытством я стал его рассматривать. Он, очевидно, заметил на моем лице выражение некоторого сомнения относительно его нормального состояния и стал меня успокаивать.

— Извините меня, товарищ или гражданин, что я вас немного напугал! Прошу вас, не удивляйтесь моему несчастью. Это стало находить на меня после конвейерного допроса.

Он низко опустил голову и, закрыв лицо ладонями, как-то надрывно застонал и потом совершенно спокойно продолжал рассказывать.

— Восемь лубянских следователей не ниже «ромба» в течение 36 часов допрашивали меня. Одни уходили, приходили другие, а «конвейер» всё тянулся… Они хотели, чтобы я пришел в «сознание», а я дальше своей контрабанды не двигался. Да еще, стервецы, — и он нехорошо выругался, — перед допросом накачали меня хорошей шамовкой с чудными папиросами, чтобы, так сказать, предрасположить меня к излиянию и откровенности. Допрашивали меня очень вежливо и спокойно. Но когда в последний раз один из «ромбов» задал мне вопрос, я отказался им отвечать. И вот, в этот самый момент мне и показалось, что я окружен красными петухами, которые собираются заклевать меня. Я им закукарекал — они и разошлись, а последний потащил меня к их гепеушному психиатру. Так вот с тех пор и повторяется…