Пьер-Андре Тагиефф - Протоколы сионских мудрецов. Фальшивка и ее использование Страница 21

Гитлер более чем согласен, по примеру большинства комментаторов «Протоколов», что этот тип доказательства следует считать самым решающим, поскольку оно освещает всю современную историю, ставшую, наконец, понятной благодаря видению «невидимой руки», которая эту историю направляет:

Наилучший способ оценить эти откровения – сопоставить их с фактами. Если перебрать исторические факты последнего столетия в свете этой книги, то сразу же понимаешь, почему еврейская печать поднимает подобный крик. Ибо в тот день, когда эта книга станет настольной для народа, можно будет считать, что еврейская опасность предотвращена[201].

Короче говоря, знание, предоставляемое «Протоколами», само по себе представляет власть: выявить тайны врага значит его ослабить.

Более тонкий вариант аргумента встречается у авторов, которые, следуя за Джованни Прециози (1921), отделяют вопрос о «подлинности» от вопроса о «правдивости» (или «достоверности», если идти за Рене Геноном)[202]. При таком различении можно принять филологическое доказательство неаутентичности (факт плагиата книги Жоли и т. д.)[203], спасая в то же время главное, а именно: убеждение в том, что «вся направленность современного мира отвечает «плану», составленному и навязанному какой-то таинственной организацией», как пишет Генон в своей рецензии (январь 1938 г.) на переиздание итальянского перевода текста Сергея Нилуса с предисловием Юлиуса Эволы[204]. Документ физически может быть фальшивым, но духовно – истинным; таким образом, предполагается, что какой-то текст может обладать метаподлинностью, высшей или глубокой истинностью, хотя являться при этом плодом манипуляции фальсификаторов. В 1953 г. Эвола продолжает защищать идею, в соответствии с которой «ценность документа, как рабочая гипотеза, бесспорна», ибо

ОН показывает различные аспекты всемирной подрывной деятельности – причем многие из них должны были вырисовываться и утверждаться немало лет спустя после его публикации – в соответствии с каким-то целым, в котором они находили их достаточные причины и их логическое соединение[205].

Даже тогда, когда начиная с 1922 г. идеологи «Аксьон франсэз» вместе с Жаком Бенвилем стали поддерживать вывод о неподлинности документа, такай правоверный сторонник Морраса, как Мари де Ру, мог (в сентябре 1938 г.) обходить аргумент относительно фальшивости «Протоколов», чтобы восхититься их пророческой силой:

Группа израильтян устроила когда-то в Базеле [sic] судебный процесс против одного издателя «Протоколов сионских мудрецов», чтобы установить их неподлинность. Фальсификация очевидна, но не менее очевидна древность, и остается констатировать, что автор задолго до войны вложил в уста этих Мудрецов признания, которых никогда не делают, но которые с пророческой точностью описывали процессы, превратившие нас позднее в их невольных свидетелей[206].

Как кажется, главное находится именно здесь: придавая документу высшую аутентичность (скажем, духовную или интеллектуальную), оставляют за пределами вопрос о материальной аутентичности, поставленной историческими и филологическими науками. Таким образом, если защитникам и пользователям «Протоколов» следует их читать и осмысливать, то делать это надо потому, что они утверждают принцип понятности развертывания современной истории, которое, в силу своего соответствия различным этапам, предусмотренным планом мирового владычества, является доказательством ценности («подлинности» или «истинности») документа. Л. Фрай следующим образом резюмировала свою аргументацию в пользу подлинности «Протоколов»:

Нилус и Бутми опубликовали названный документ без комментариев. Поэтому своим успехам он обязан исключительно следующим факторам:

1) Характеру очевидности, которую содержит в себе этот документ.

2) Логике рассуждения, выраженного в простых и ясных терминах.

3) Объяснению, которое он дает международной политике.

4) Тому факту, что события, которые там предсказаны, уже давно произошли[207].

5) Пятый этап аргументации фактически представляет собой дополнительную аргументацию; она появляется отнюдь не в одиночку, ее функция состоит или в расчистке поля для доказательства подлинности, или в открытии возможности распространяться тайне, что идет на пользу презумпции подлинности или «достоверности». Так, например, Г. де Врис де Хекелинген вводит следующий пассаж в ответ достопочтенному отцу Шарлю:

О. Шарль убежден, что «Протоколы» являются фальшивкой. Это его право. Но почему бы не обсудить факты, на которые я опираюсь, когда констатирую, что доказательство этой подделки никогда не было представлено[208].

Эта релятивизация «мнений» о «Протоколах» позволяет возобновить дискуссию, как если бы доказательство плагиата не было предъявлено. И автор-антисемит берется за «установление подлинности» «Протоколов», приводя предостережения, сделанные «христианскому миру» «обращенными евреями» (цитируется лишь один из них, бывший раввин Драх)[209]. Мы видим здесь тот же самый тип «ремня безопасности», который встретили в статье, посвященной «Протоколам» и напечатанной в 1967 г. в Lectures françaises, журнале, основанном Анри Костоном; ее автор рисует фигуру сомнения, колеблясь между двумя тезисами – или подчеркивая отсутствие доказательств подлинности (известна стратегия, состоящая в том, чтобы требовать вещественных доказательств, представить которые по различным причинам невозможно), или внешне соглашаясь с тем, что неподлинность является столь же сомнительной, как и подлинность[210].

Еще один вариант аргументативной позиции состоит в том, что на какой-то срок допускается неподлинность документа, но в то же время признается, что он не лишен интересных положений. Образчиком такого подхода является рецензия Анри Мазеля на переиздание «Протоколов», осуществленное Гойе (февраль 1927 г.). Выразив первоначальное свое удивление тем, что «одна и та же вера в Бога порождает столько враждебности и что еврейский монотеизм не может ужиться ни с мусульманским монотеизмом, ни с христианской Троицей, как, впрочем, и с античным многобожием», Мазель сразу же пускается в спор:

В качестве подтверждения этой непримиримости приводят «Протоколы сионских мудрецов», которые только что вновь опубликовал с обширными комментариями г-н Ю. Гойе и где кипит особая гордыня, питающая лишь презрение и ненависть ко всему, что является не твоим. Впрочем, ничто не подтверждает подлинность этого документа, и те, кто ее допускают, подобно господину аббату Жуэну в его книге «Иудео-масонская опасность», представили лишь утверждения без серьезных доказательств; следовало бы установить, что речь идет именно о копиях записей заседаний Базельского конгресса 1897 г., которые якобы были похищены неизвестно каким образом и благодаря посредничеству русского дворянина, князя Сухотина [sic], попали к русским публицистам С. Нилусу и Бутми. Для получения более пространных сведений можно, следовательно, допустить, что эти документы являются ненастоящими, но что они, подобно историческим фразам, имеющим, конечно, апокрифический характер, обладают большой ценностью, и можно задаться вопросом о том, не содержит ли эта программа еврейских притязаний, хотя и составленная каким-то недоброжелателем, взгляды, которые следует рассмотреть[211].

Допуская неподлинность документа, Мазель, таким образом, открывает дискуссию, выдвигая идею о том, что могло сойти в данном контексте за осторожную, разумную или умеренную позицию лишь из-за уступок, которые делаются разоблачителям «Протоколов».

Не веря глупостям тех, кто повсюду видит черную руку иудействующих масонов, не веря даже тому, что именно евреи задумали и осуществили большевистскую революцию, невозможно отрицать, с одной стороны, что евреи господствуют в финансах, а они сами господствуют в мире, и с другой стороны – что евреи оказывают на эволюцию мира влияние, не всегда совпадающее с этническими и этическими традициями народов, которые оказывают им гостеприимство […][212].

В той мере, в какой можно было бы градуировать интенсивность и систематичность утвердившегося антисемитизма[213], приведенный пассаж Мазеля поддается интерпретации как пример «умеренного» антисемитского дискурса и в этом качестве является показателем идеологической приемлемости антисемитских взглядов во Франции 1920-х гг.

6) Наконец, свидетельством подлинности «Протоколов» становится отсутствие материальных признаков этой подлинности, или отсутствие ясных и решающих доказательств – предельный парадокс. Аргумент в его самой изощренной форме состоит в том, что постулируется следующее: действительно серьезная тайная организация «никогда не оставляет позади себя письменных документов»[214]. В этих условиях подлинность документа может быть лишь подлинностью по духу, что возвращает нас к варианту доказательства № 4. И тогда не исключены избыточные интерпретации, например антисемитская, отвлекающие действия, сознательно вызванные псевдоеврейским характером документа, предназначение которого – запутать следы, ведущие к действительным «неизвестным высшим лицам». «Протоколы» вроде бы сами превращаются в инструмент «оккультной войны». Через призму названного документа решается, таким образом, следующая задача: «почувствовать силы, для которых современный иудаизм мог быть лишь инструментом[215], даже жертвой «тактики козла отпущения»[216].