Валерий Аграновский - Разведчик «Мертвого сезона» Страница 22

По натуре он был шкодливым. Еще в счастливую свою пору тюремщика, тщательно изучив сигнализацию в тюрьме, он давал иногда ложные тревоги или в случае побега заключенного путал карты своим коллегам, указывая неверное направление, в котором якобы тот бежал, и вся орава неслась по невидимым следам за невидимым человеком.

Зачем он это делал? Из любви к «искусству».

В камере он вдруг решил писать мемуары и, хотя нам давали нормальные чернила в любых количествах, попросил меня, как «бывалого», сделать ему невидимые.

Я сказал:

— Хорошо, для начала не сливай горшок.

— Что-о-о? — Он не поверил. — И будут невидимые?!

— Добавь немного соли.

Короче, сделал ему чернила… Неделю спустя его от меня переводят, а за мной усиливают наблюдение.

Что случилось? Оказывается, он написал моими чернилами письмо в Скотленд-Ярд, будто готовит вместе со мной побег!

Больше я никогда не видел этого забавного человека.

Отступление автора

Более всего меня интересовала не «захватывающая дух» детективная сторона деятельности Гордона Лонсдейла, а его психология, быт, работа, отношения с окружающими людьми.

И вот однажды я задал простой, как мне казалось, вопрос:

— Конон Трофимович, у вас там были друзья?

— В каком смысле? Помощники?

— Нет, — сказал я, — именно друзья, причем иностранцы, в обществе которых вы могли расслабиться, забыть, кто вы есть, и позволить себе отдохнуть душой?

(Замечу в скобках, что наши беседы не обязательно строились на вопросах, заранее мною сформулированных, и, стало быть, на ответах, заранее Лонсдейлом подготовленных, что вообще-то было и разумно, и плодотворно: нам была позволена импровизация, правда, под контролем неизменно вежливого Ведущего, который, как расшалившимся детям, мог нам сказать: «Куда-куда, дорогие мои!» — и погрозить пальцем; все вокруг мило улыбались, так что обид с моей стороны, как и недовольства со стороны Конона Трофимовича не было.)

На сей раз я и спросил о том, что не успел вставить в «вопросник», порциями посылаемый Ведущему для передачи моему герою.

Чуть смутившись, Лонсдейл переглянулся с шефом, тот подумал и благосклонно кивнул головой.

Конон Трофимович начал было:

— В Лондоне я искренне, по-сыновьи, привязался к одной пожилой чете…

Но тут его остановил Ведущий, всего лишь приподняв над столом ладонь:

— Может, лучше начать не с Клюге, а, например, с канадского деятеля — для более точного фона? А?

Лонсдейл понимающе улыбнулся и сказал:

— Ну что ж, пусть будет так…

По дороге из Парижа в Лондон я встретил в Кале небольшую канадскую профсоюзную делегацию, направлявшуюся на съезд тред-юнионов. Они затащили меня, пока не было пароходика, в бар; я заплатил за один крут, потом каждый из них за свои круги, так у них принято пить пиво. Впрочем, не «у них», а «у нас», поскольку я ведь тоже «канадец».

Слово за слово. Разговорились и обменялись с главой делегации телефонами. Я, конечно, на ходу сочинил цифры. Беседуем дальше, и он употребляет несколько специфических выражений типа «американская политика канонерок», «выкручивание рук по-вашингтонски», «наведение против России мостов», что свидетельствует о его левых настроениях или по крайней мере о том, что он читает левую прессу.

— Ты что, — говорю, — занимаешься политикой?

Он гордо отвечает:

— Да, я коммунист!

Наконец-то, думаю, мне встретился истинно порядочный человек, однако номер телефона я все же исправлять не стал…»

— Вот так-то! — добавил Ведущий, а затем на этом «точном фоне» прозвучал следующий рассказ Лонсдейла:

— Как я уже сказал, мне посчастливилось подружиться в Лондоне с пожилой четой, немцами по происхождению; их фамилия Клюге, фамилию в вашей повести пока упоминать не стоит, напишите просто «К», у нас у всех душа болит, когда мы вспоминаем о них…

Старики жили в пригороде Лондона на собственной и очаровательной вилле. Я бывал у них обычно в праздники, например, в Сочельник, а иногда проводил с ними уик-энд. В эти блаженные часы голова моя совершенно освобождалась от рабочих и тягостных мыслей, а сам я от напряжения. Не будь у меня милых Клюге, я, наверное, много тяжелей переносил бы стрессы и перегрузки. Одно угнетает меня сегодня…

Лонсдейл сделал паузу, вновь посмотрел на Ведущего, и тот, подумав, благосклонно опустил веки.

— Меня и всех нас угнетает, — продолжил Конон Трофимович, — их нынешнее положение. Дело в том, что однажды, попав в сложную ситуацию, я был вынужден немедленно и надежно спрятать отработанный код. Не уничтожить его, а именно спрятать. Я не придумал ничего иного, как заложить его в ножку торшера, только что купленного мною в подарок мадам Клюге в честь ее семидесятилетия. А когда через неделю меня арестовали, я уже не имел возможности вынуть код из подарка.

Между тем, о моей привязанности к старикам Клюге «они», вероятно, знали и во время обыска на вилле обнаружили в торшере злополучный код. Ни я, ни все мы уже ничего не могли сделать для моих бедных друзей, хотя я и доказывал всеми силами их абсолютную непричастность к моим делам. Их все же провели по уголовному делу как соучастников и приговорили каждого к семнадцати годам тюрьмы!

До сих пор казню себя за неосторожность, приведшую к столь трагическим последствиям, и успокою свою совесть лишь после того, как невинные старики досрочно окажутся на свободе».

Лонсдейл умолк, больше мы о Клюге ни разу не говорили, однако печальная их история имеет продолжение. Когда Конона Трофимовича уже не было в живых, я случайно узнал из газет, что молодого английского учителя, осужденного у нас за шпионаж в пользу Англии, обменяли на стариков Клюге, которые признались на суде в том> что были радистами сэра Лонгсдейла весь период его деятельности в Великобритании.

Но это еще не все, круг еще не замкнулся. В самолете, которым возвращался домой благополучно обмененный на Клюге учитель-шпион, по странному стечению обстоятельств летел командированный в Лондон журналом «Юность» писатель Анатолий Кузнецов. Он попросил в Англии политическое убежище, превратился в «Анатоля» и напечатал «открытое письмо» своим бывшим коллегам-писателям, в котором был изложен такой факт.

Сходя в Лондонском аэропорту с самолета, Кузнецов увидел вдруг, что к его трапу несется большая группа журналистов с кинокамерами и протянутыми вперед микрофонами. Он похолодел от испуга, решив, что они к нему, хотя о том, что он станет невозвращенцем, Кузнецов даже сам себе боялся признаться раньше времени.

Однако когда он понял, что все взоры, камеры, микрофоны и интерес направлены мимо него — к английскому учителю, об истории которого он вообще ничего не знал, взяло ретивое, и он неосторожно сказал какому-то журналисту, придержав его за полу пиджака: «Меня, меня фотографируйте! Будете первым! Потом хватитесь, ан поздно!»

Теперь круг замкнулся.

Провал

Помню весьма неприятную историю, происшедшую на моих глазах. Когда я был в американской школе разведки в Швейцарии, недалеко от Базеля, мы, небольшая группа курсантов в количестве десяти человек, отправились на пикник. На озеро. Среди нас были три англичанина, два американца, один немец, датчанин, два ирландца и я, «канадец».

Постелили на травку покрывало, сделали «стол», выпили и решили искупаться. И вдруг «датчанин», первым раздевшись, с берега кинулся в воду, нырнул, довольно далеко вынырнул и поплыл, представьте себе, размашистыми саженками, хлопая ладонями по воде.

Так только в России плавают. И больше нигде в мире, где разные кроли, брассы, баттерфляй и т. д.

Мы все стояли на берегу, смотрели, не произносили ни слова, ведь не только я один понял.

Больше «датчанина» я никогда в своей жизни не видел и даже здесь, в Центре, спрашивать о его судьбе не хочу, мы у Центра мало о чем спрашиваем.

Самоконтроль у разведчика должен быть все двадцать четыре часа в сутки. Особенно если живешь в отеле. Я, например, никак не мог привыкнуть мыться «по-английски», я бы даже сказал, пусть англичане на меня не обижаются, а бог меня простит, по-свински, когда пробкой затыкают в раковине слив, наливают воду и плещутся в ней, будто поросята в корыте. Мы, русские, с точки зрения иностранцев, вероятно, слишком щедро, а потому глупо моемся под струей из крана!

Но я всегда держал себя под таким контролем, что, даже живя в номере один, запирал все двери, проверял запоры, чтобы, не дай бог, не заглянул случайно служитель гостиницы или посторонний, и лишь тогда пускал со всей российской щедростью роскошную струю и наслаждался.

Впервые оказавшись в Ванкувере, я через какое-то время познакомился с милейшей семьей: он, она и девятнадцатилетняя дочь — коренные канадцы, если к канадцам вообще применимо понятие «коренные».