Ноам Хомский - Новый военный гуманизм: уроки Косова Страница 23

Этот вопрос сразу же был поставлен в статье «Нью-Йорк Таймс», озаглавленной «Ученые-правоведы в данном случае одобряют применение силы»72. В качестве примера приводилось мнение Ал-лена Герсона, бывшего юрисконсульта американской миссии в ООН. Цитировались и слова еще двух ученых-юристов. Один из них, Тед Галлен Карпентер, «насмехался над аргументами администрации» и отказывал ей в заявленном праве на вмешательство. Другой, Джек Голдсмит, специалист по международному праву в Чикагской школе права, говорит, что у критиков натовских бомбардировок «есть весьма веские аргументы», но «многие полагают, будто [исключения, допускающие гуманитарную интервенцию] все-таки существуют, и они определяются практикой и обычаями». Вот это обобщенное доказательство и лежит в основе того положительного вывода юристов, который отражен в заголовке материала. Больше вопрос об основаниях авторами практически не освещается, поскольку суждение, вынесенное в заголовок, таким образом считается доказанным.

Наблюдение Голдсмита весьма резонно, по крайней мере, мы можем согласиться с тем, что данные факты действительно говорят о «практике и обычае». При этом нам не стоит забывать еще одну прописную истину: право на гуманитарную интервенцию, если таковое существует, должно основываться на добросовестности тех, кто ее совершает, и свидетельствовать должна не риторика, а собственная история вторгающейся стороны. Это действительно прописная истина, по крайней мере, если судить по другим примерам. Взять, скажем, Иран, предлагавший вмешаться в ситуацию Боснии и предотвратить кровопролития в тот период, когда Запад был еще не готов сделать это. Его предложения были отвергнуты как несерьезные (точнее сказать, всецело проигнорированы), и это несмотря на то, что они действительно могли спасти мусульман от резни в Сребренице и других местах. Причиной такого ответа явилось если не нарушение Ираном субординации, то неверие в добросовестность иранцев, имеющее под собой законные основания: так, помимо вины в разных преступных акциях, Иран является одним из двух государств, отказавшихся выполнять решение Международного Суда. В связи с этим у мыслящего человека возникает ряд законных вопросов: а что, разве иранская история интервенций и террора хуже, чем таковая у Соединенных Штатов Америки — второй из двух стран, отказавшейся исполнять решение Международного Суда, и также виновной в разных других преступлениях?73 И еще вопрос: во что, например, следует оценивать добросовестность единственной страны, не согласной с резолюцией Совета Безопасности, которая призывает все государства к соблюдению международных законов? И насколько безупречна ее собственная история? Не получив ответа на эти первостепенные вопросы, честный человек поневоле устранится от обсуждения проблем гуманитарной интервенции, поскольку оно будет целиком подчинено известной доктрине.

Было бы весьма полезно заняться исследованием того, а много ли авторов публикаций на эту тему — в прессе и прочих изданиях — отваживается на столь элементарные соображения.

Самое обширное из последних академических исследований «гуманитарной интервенции» было предпринято Шоном Мёрфи, профессором права из Университета Джорджа Вашингтона и бывшим советником по правовым вопросам американского посольства в Гааге. Оно охватывает два периода истории: после подписания в 1928 году пакта Келлога-Бриана об отказе от войны как орудия национальной политики и после принятия Хартии ООН, которая закрепляла и ясно формулировала его условия. На первой из этих стадий, пишет Мёрфи, самыми яркими примерами «гуманитарной интервенции» явились нападение Японии на Маньчжурию, вторжение Муссолини в Эфиопию и оккупация Гитлером части Чехословакии; все они сопровождались возвышенной гуманитарной риторикой и оправданиями, в основе которых лежали реальные факты. Япония собиралась создать в Маньчжурии «рай на земле», защищая ее жителей от «китайских бандитов» при поддержке ведущего китайского националиста, личность которого заслуживала куда больше доверия, чем любая из тех фигур, на которые могли уповать США, атакуя Южный Вьетнам. Муссолини, неся очередному народу цивилизующую миссию Запада, якобы избавлял от рабства тысячи людей. Гитлер объявил о намерениях Германии положить конец этническим трениям и насилию и способствовать «сохранению национальной индивидуальности немецкого и чешского народов» посредством операции, в основе которой лежит «искреннее желание служить реальным интересам народов, населяющих данную область», отвечающее их собственной воле. Словно узаконивая его намерения, словацкий президент попросил Гитлера объявить Словакию своим протекторатом74.

Другим полезным интеллектуальным упражнением явилось бы сравнение этих лживых оправданий с мотивами тех интервенций, которые совершаются в эпоху после принятия Хартии ООН — в том числе интервенций «гуманитарных».

Вероятно, в данную эпоху прежде всего должен приковывать к себе внимание такой яркий пример третьего выбора, как вьетнамское вторжение в Камбоджу, предпринятое в декабре 1978 года с целью остановить полпотовский террор, который вскоре возобновился и достиг своего пика. Вьетнам предварительно испросил для себя права на самооборону от вооруженного нападения, причем это был один из немногих примеров за всю эпоху после принятия Хартии, когда основания для такой просьбы были достаточно весомыми: режим красных кхмеров (так называемой Демократической Кампучии, ДК) вел кровопролитные атаки в приграничных районах Вьетнама. Весьма поучительна реакция Америки на эту просьбу. Пресса осудила азиатских «пруссаков» за неслыханное нарушение международных законов. Они были жестоко наказаны за свое преступление, состоявшее в прекращении зверств Пол Пота, — сначала вторжением китайцев, которых поддерживали Соединенные Штаты, затем навязанными США крайне суровыми санкциями. Вашингтон признал правительство ДК в изгнании законной властью в Камбодже: Госдепартамент объяснил это его «преемственностью» с режимом Пол Пота. Не мудрствуя лукаво, Вашингтон продолжал оказывать поддержку красным кхмерам в их непрекращающихся атаках в Камбодже.

Данный пример еще более красноречиво говорит о «практике и обычае», лежащих в основе столь актуальных «формирующихся правовых норм гуманитарной интервенции».

Другой иллюстрацией третьего выбора является индийское вторжение в Восточный Пакистан, произошедшее в 1971 году. Оно положило конец жестокому кровопролитию и гигантскому потоку беженцев (по оценкам того времени, составившему более десяти миллионов человек). США осудили Индию за агрессию, пригрозив ей войной. Киссинджер пришел в крайнюю ярость от действий Индии, видимо, главным образом потому, что это совпало с его тщательно подготовленной тайной поездкой в Китай через Пакистан, в ходе которой можно было бы сделать отличные снимки, рассчитанные на публику75. Вероятно, это один из тех эпизодов, которые имел в виду историк Джон Льюис Гэддис в своем восторженном отзыве на последний том мемуаров Киссинджера, где он указывает, что бывший госсекретарь «признает здесь более явно, чем прежде, что на его личность повлияли воспитание, полученное в условиях нацистской Германии, и пример его родителей, вследствие чего он не мог совершать поступки, выходящие за нравственные границы»76. Что ж, логика железная, — как и примеры из биографии, слишком хорошо известные, чтобы перечислять их.

Снова те же уроки.

Летопись «гуманитарных интервенций» начинается, конечно, не с пакта Келлога-Бриана, принятого в 1928 году. У них вообще примечательная родословная. Как уже отмечалось, гуманитарная интервенция, по-видимому, является почти всеобщим признаком агрессии и насилия. Конечно, есть и исключения, когда о гуманитарных намерениях вообще речь не идет. Наиболее известные из таких исключений восходят к истокам нашей морально-этической традиции, в свою очередь, вытекающей из божественных наставлений, которые повелевают увековечивать запечатленный в Библии геноцид и истово реализуются представителями избранного народа и их ретивыми преемниками, — это, например, франкские рыцари, которые тысячу лет назад опустошили Левант, следуя все тому же божественному велению, и «дети Израиля», повиновавшиеся воле Господа в «новом мире», а также бесчисленное количество других эпизодов «священной войны».

Если бы в нашем распоряжении были соответствующие письменные документы, мы наверняка бы нашли свидетельства того, что Чингисхан и Аттила заявляли о своих гуманитарных намерениях. В одной только истории США полно таких иллюстраций: например, Теодор Рузвельт приводил гуманитарные мотивы в оправдание покорения Дальнего Запада, в ходе которого было практически истреблено коренное население (такой же результат к тому времени был уже достигнут на Востоке): «справедливейшей из всех войн, безусловно, является война с дикарями» или установление господства «преобладающих мировых рас»77.