Александр Трушнович - Воспоминания корниловца: 1914-1934 Страница 23

Наше командование включало в свою политическую программу и аграрные реформы. Они должны были осуществиться только после победы законодательным органом, который еще надлежало избрать, и облик которого был далек и туманен. Я к тому же сомневался, что намерения эти были вполне искренними: факты говорили о другом.

Большевики отбирали у крестьян продукты, скот, все, что им требовалось, показывая на практике, что такое социализм и коммуна. И крестьяне встречали нас как избавителей. Если бы наше командование состояло из людей разумно мыслящих, оно нашло бы правильный путь, тот, по которому шел Столыпин. Аграрный вопрос стоял в центре всей государственной и общественной мысли России не только в последние годы. Он стоял в течение почти целого столетия. Наши начальники, оторванные от общественной мысли и от народа, этого не понимали. Может быть, многие из них и желали добра, но решающим влиянием обладали люди, приведшие Россию к катастрофе.

Тем, кто охотно забывает события и факты недалекого прошлого, полезно вспомнить, что большинство крестьян с радостью приняли революцию только потому, что надеялись на аграрную реформу, и все мысли их были о разделе помещичьей земли. Верно, что к достойным и культурным помещикам крестьяне относились хорошо. Но это были лишь хорошие личные отношения, отнюдь не заменявшие закон об аграрной реформе. Крестьяне учинили много ненужных насилий и грабежей. Но я знал также немало помещиков, в кутежах и диком разгуле разбрасывавших деньги, добытые крестьянским трудом, за взятки устраивавших своих сыновей в тылу, прятавшихся за нашими спинами.

При наступлении в Курской губернии мы заняли селение, в окрестностях которого было два поместья. Во время революции крестьяне воспользовались помещичьим лесом, и многие построили себе дома. Не успел наш полк отдохнуть, как на другой же день явились два помещика с отрядом жандармов и начали обыскивать крестьян. Один из них нашел у крестьянина свои галоши и велел его выпороть. Дома, построенные из помещичьего леса, приказали сломать. Крестьяне толпами приходили жаловаться к нашим командирам, но помещики показывали какие-то бумаги, и наши не знали, как себя вести. Более решительные прекращали безобразия на свой страх и риск, другие на все смотрели сквозь пальцы.

Через две недели эти крестьяне партизанили у нас в тылу. А большевики, мастера на обман, распространяли слухи, что они теперь переменились к лучшему.

Если бы был правильно разрешен аграрный вопрос, то даже при содоме и гоморре, которые творились у нас в тылу, мы взяли бы Москву.

Мы шли ночью и остановились в деревушке. Узнав о моем приезде, Игнатий примчался среди ночи. Он был вне себя от радости и, забившись в угол, читал и перечитывал письма и рассматривал фотографии родных и близких, привезенные мной из Загреба.

Ночью мы продолжали отступать. Тихо шел снег, заглушая шум двигавшегося полка. Бои и длительные переходы сказались и на людях, и на снаряжении. Мы с Игнатием ехали верхом и говорили о пережитом во время нашей разлуки.

— Ну и хорошо, что мы не взяли Москву, нас бы оттуда метлой вымели, — так закончил свой рассказ Игнатий, семь раз раненный первопоходник, оставшийся в строю с ампутированной правой рукой. Все, кто только его знал и видел, глубоко его уважали. Утром ему помогали сесть в седло и вечером — сойти с коня. Поводья были укорочены и связаны, чтобы облегчить управление одной рукой.

— А что же дальше? Крестьянство нас гонит, развал в тылу идет полным ходом и заражает уже строевые части, казаки воевать тоже не хотят. Сколько зла принесли России и Белому движению казаки Шкуро и Покровского! Как можно забыть грабеж Украины?

За что же мы будем дальше воевать? Вождей у нас больше нет, о духе армии и говорить не приходится… Воюем по инерции, без воодушевления. Многие прекрасные и до той поры честные офицеры тоже начали грабить, рассуждая: «Те, там, в тылу убегут с награбленным, а нас бросят на произвол судьбы».

Кто мы с Игнатием? Ландскнехты, кондотьеры? За что мы воюем? За право грабить Россию? Разве нам некуда уйти? Ведь мы иностранные подданные, иностранный паспорт всегда в нашем распоряжении. Но все же мы держимся России и цепляемся за соломинку надежды. Мы надеемся, что появится сильная личность и положение изменится.

В армии все чаще упоминается имя генерала Врангеля. Оно стало популярным после славных ставропольских дней и взятия Царицына. Наши взоры устремлены к нему, как к новому вождю. Оскорбленные чувства обманутых людей ищут выхода, инстинкт самосохранения сегодня единственное, что связывает в одно целое силы Юга. Врангеля хочет армия, но он нежелателен для наших верхов, потому что он честен, храбр и сметет их с земли российской, а история их проклянет и предаст забвению.

Отступаем… В полку остается менее семисот штыков. За нами идут лучшие большевицкие части: шестой и седьмой латышские полки. В каждом по две-три тысячи штыков.

В большом селе Верхопенка три дня подряд идут жестокие упорные бои. В первый день боя я принял командование пулеметной ротой из шести пулеметных команд: одной офицерской, одной конной и четырех смешанных.

Бои были жестокие, потери большие, особенно во время уличных боев. На третий день удалось нанести большевикам чувствительный удар. Шедший нам в обход латышский батальон натолкнулся на мою пулеметную роту. Я выстроил в линию батарею из двенадцати тяжелых пулеметов, и через считанные минуты от батальона осталось несколько десятков человек.

Здесь я должен упомянуть о благородном поступке латышей: при отходе наших частей с улицы не смогли вынести нескольких раненых офицеров. При повторном наступлении я увидел их лежащими так, как мы их оставили. Латыши над ними не издевались и их не добили. В истории русской Гражданской войны это было большой редкостью.

В обход Верхопенки была выслана офицерская рота. Через полчаса за ней последовал верхом командир полка, а им к тому времени стал капитан Франц (мой Игнатий). Дорога, по которой прошла рота, была усеяна офицерскими погонами. И мы поняли: дело серьезное.

За два дня мы потеряли четверть состава. В полку оставалось не более 350 штыков. Число пулеметов мне пришлось сократить с тридцати до двадцати двух. К вечеру третьего дня мы заняли южную половину Верхопенки, большевики — северную.

Утром сообщили, что нам на смену идет какая-то 49-я дивизия. У нас таких формаций до того не было, и мы запросили пояснения. Из штаба ответили, что дивизия сформирована недавно и что вообще начато формирование старых частей. Не поздно ли? Нам также сообщили, что полки новой дивизии по составу приближаются к частям военного времени.

К вечеру подошла одна из бригад. Мы рассматривали ее с любопытством и недоверием, свойственным много раз обманутым людям. Частями командовали, как полагается: полками — полковники, батальонами — подполковники. Набранные из мобилизованных крестьян солдаты нам не внушали никакого доверия, на этот счет у нас выработалось почти абсолютное чутье.

После первого же совещания с командирами этой бригады мы поняли, что пришла не помощь, а тяжелый гнет на наши плечи. Командир спрашивал: где неприятель, где его фланги, какова его численность? Мы могли сказать только, что вот здесь, в этой деревне, большевики, латышская бригада, шестой и седьмой полки. Ответ их явно смутил. Пришлось дать им проводников, чтобы вывести в тыл противника.

Бригада ушла в ночь, и больше мы ничего о ней не слышали. Через два дня обнаружился их командир и несколько офицеров. Рассказали, что их солдаты без единого выстрела перешли к большевикам, захватив с собой многих офицеров. Командир дивизии, бедняга, с горя заболел психическим расстройством. Так окончилась, еще не начавшись, история 49-й дивизии из мобилизованных крестьян.

Ранним утром мы атаковали большевиков и выбили их из села. Затем продолжали общее отступление на юг. Шли перестрелки и бои, для нас удачные, но безрезультатные, потому что на соседних участках большевики нас обходили, и мы должны были с боями выходить из охватов. Наши части держались еще крепко, но и в них участились переходы к большевикам, даже офицеров.

Тихой ночью мы проходили через Белгород. Я подсел к Игнатию в его сани. Крупными хлопьями шел снег, и сквозь снежный, равномерно движущийся занавес мы молча смотрели на церкви, монастыри, старые дома, встающие в снежной ночи причудливыми видениями.

И опять степь, снега, ветер и бои, бои…

Перед Харьковом мы ночевали у священника. К нему на несколько часов приехал сын, офицер Алексеевского полка. Обреченная на страшную неизвестность семья тихо плакала. Еще ночь, и придут не знающие милосердия и пощады.

Из Харькова мы уходили последними. До нас, как голоса из другого мира, доносились крики с большевицкого митинга.

Старо-Покровская. Одно из самых страшных воспоминаний моей жизни. Не хочу затруднять читателя описанием этого боя, он описан у большевиков! Наш полк с четырехорудийной батареей не получил от командира полка Скоблина приказа об отступлении и был оставлен на своих позициях, в то время как все другие отошли. Два дня мы держались в отрыве от армии. Ночью справа и слева от нас под тяжестью переправлявшихся красных трещал лед замерзшего Дона. На третье утро, перед рассветом, мы пробились из полного окружения, в котором, кроме латышских частей, участвовало несколько тысяч крестьян-повстанцев. На рассвете вошли в громадные змеевские леса. Сзади доносились крики раненых, добиваемых большевиками. Лесными тропами и по железнодорожной насыпи мы прошли 75 верст с трехчасовым отдыхом и соединились с дивизией только на третий день. Из полка спаслось 56 человек, со знаменем, снятым с древка. Впоследствии многие считали, что Скоблин сознательно утаил от нас приказ об отходе. В это время с ним уже была известная исполнительница романсов Плевицкая — агент большевиков, как потом выяснилось. Игнатий в ярости искал Скоблина и застрелил бы его, но тот куда-то исчез.