Юрий Пивоваров - Русская политика в ее историческом и культурном отношениях Страница 27

Как минимум, не менее важный отрицательный фактор для становления русской публичной политики-экономическая составляющая истории Отечества. Здесь я обращусь к наработкам двух исследователей: известного, маститого академика Л.В. Милова и молодой и еще (подчеркну: «еще», поскольку это уже блистательное имя) не очень известной О.Э. Бессоновой (Новосибирск).

В своей знаменитой книге «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» (М., 1998) Л.В. Милов исследует русское общество, его повседневную жизнь, хозяйственную деятельность XV–XVIII вв. Очевидно: все наши публичные (и «непубличные тоже) политики не могут быть поняты вне этого контекста. — Ученый подчеркивает: «…Мы имеем дело с обществом, обладающим ярко выраженным экстенсивным земледелием, требующим непрерывного расширения пашни, с обществом, где дефицит рабочих рук в сельском хозяйстве был постоянным и неутолимым в течение целых столетий, несмотря не более или менее стабильный прирост населения … Когда общество постоянно получало лишь минимум совокупного прибавочного продукта, оно объективно стремилось к максимальному использованию и земли, и рабочих рук». И еще: «Весь образ жизни населения исторического ядра территории России был процессом выживания, постоянного создания условий для удовлетворения только самых необходимых, из века в век практически одних и тех же потребностей».

Экстенсивное земледелие в тяжелых, северных климатических условиях (мы же — Север, а не Восток или отсталый Запад; не «Север», конечно, в терминологии литературы, посвященной глобализму, скорее: в смысле «северб»; что есть русская история с определенной точки зрения? — первая попытка человечества построить цивилизацию в северных широтах, в крайне неблагоприятной природно-климатической зоне; здесь хозяйственная активность объективно ограничена и никогда не ведет к процветанию), в лесной зоне (Степь до фактически последней трети XVIII в. у кочевников), т. е. земледелие «впервые», когда гумус только создается, земледелие подсечное и «кочевое» со всеми вытекающими, нехватка населения, рабочих рук … Таков «bagground» русской истории. Потому не «случайно», не по «злой воле» или чему-то подобному складывается здесь самодержавно-крепостнический порядок.

«…Система крепостного права объективно (выделено мной. — Ю.П.) способствовала поддержанию земледельческого производства там, где условия для него были неблагополучны, но результаты земледелия всегда были общественно-необходимым продуктом. М.М. Щербатов (Князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790) — выдающийся русский историк, мыслитель, играл важную роль при дворе Екатерины II, при этом критикуя ее режим с консервативных позиций. Дед по материнской линии П.Я. Чаадаева), вполне понимая, что большая часть тогдашней России лежит в зоне неблагоприятного климата, считал, что отмена крепостного права (речь шла об обсуждении в 60-х годах XVIII в. вопроса о крепостном состоянии крестьян) приведет к массовому оттоку крестьян, ибо они оставят неплодородные земли и уйдут в земли плодородные. «Центр империи, место пребывания государей, вместилище торговли станут лишены людей, доставляющих пропитание, и сохранят в себе лишь ремесленников…».

Следовательно, «крепостничество теснейшим образом связано с характером земледельческой деятельности российского крестьянства, оно органично свойственно данному типу социума, ибо для получения обществом даже минимума совокупного прибавочного продукта необходимы были жесткие рычаги государственного механизма, направленного на его изъятие (выделено мной. — Ю.П.). А для этого стал объективно (выделено мной. — Ю.П.) необходим и определенный тип государственности, который и стал постепенно формироваться на территории исторического ядра России», — пишет Л.В. Милов.

Как говорится, к этому ни прибавить, ни убавить. Приведу лишь еще одну его мысль. Это важно для нашей темы («публичная политика») вот почему. Известно, что современное западное общество полисубъектно, в нем множество социально значимых, независимых «акторов». Но его полисубъектность стала лишь продолжением (расширением, усложнением, хотя в XIX в. казалось — упрощением) полисубъектности средневекового феодального социума. В котором, как мы уже говорили, можем обнаружить и институт частной собственности, и корпорации, защищающие права и жизнь своих членов, и ограничения власти королей, и суд, и независимую влиятельную церковь … И многое-многое другое, свидетельствующее о сложном (вспоминается леонтьевская «цветущая сложность»), дифференцированном, полицентричном характере средневекового Запада. — У нас же было иначе: проще и однотоннее.

По словам Л.В. Милова, «в условиях Древней Руси (на всякий случай, напомню, что Древняя Русь закончилась не Бог весть когда, а лишь на рубеже XVII–XVIII вв., т. е. исторически «вчера»; да и не закончилась вовсе, многими своими «сегментами» еще и пожила до начала ушедшего столетия. — Ю.П.) ограниченный размер совокупного прибавочного продукта общества делал нереальным создание сколько-нибудь сложной многоступенчатой феодальной иерархии в качестве ассоциации, направленной против производящего класса. Однако исторически эквивалентом этому был путь консолидации господствующего класса посредством усиления центральной власти, путем резкого возрастания … служебной … зависимости от нее каждою феодала…

Такая цель была достигнута созданием московской великокняжеской властью статуса служилой вотчины, а главное, учреждением широкой системы поместных держаний».

Это нам Л.В. Милов о том, почему у нас не сложилась крепкая, влиятельная, независимая феодальная аристократия, которая практически всегда в Европе ограничивала королевскую власть (даже в восточноевропейской Пруссии, даже при короле-солнце). Это о том, почему у нас не сложилась крупная феодальная частная собственность, которая могла бы не «допустить» возникновения патримониальной власти, т. е. Власте-собственности. Это еще раз о том, что наша «сложность» может и была «цветущей», но — не очень сложной. Я бы, поправив горячо любимого Константина Леонтьева, сказал: «служебная сложность».

Кстати, отсутствие у нас сильной, богатой, независимой аристократии имело и иные, неэкономические причины. — Здесь очень интересно мнение выдающегося историка русского права М.Ф. Владимирского-Буданова. В начале своей известной книги он подчеркивает: «Основанием древнерусского государства служат не княжеские (теория Соловьева) и не племенные отношения (теория Костомарова), а территориальные». То есть в основе эволюции нашей государственности лежал пространственный принцип, а не какой-либо другой. Да и само происхождение ключевого русского слова «власть» указывает на это. Власть — от волости; тот имеет власть, кто владеет территорией, пространством.

Далее, М.Ф. Владимирский-Буданов рассматривает тему слабости боярства, русской аристократии. «Боярство Древней Руси не имело ни сословной корпоративности, ни сословных привилегий. Образованию корпоративности мешал земский (т. е. территориальный. — Ю.П.) характер древних русских государств. Каждая община (город, волость и даже село) имела своих бояр (а также средних и меньших людей) … Впоследствии (в литовско-русскую эпоху) "боярами" в селах назывался высший класс прикрепленных крестьян. Таким образом, земское (территориальное. — Ю.П.) распределение классов препятствовало образованию корпоративности…

Образованию сословной корпоративности препятствовали также и способы вступления в класс бояр. Боярином становился тот, кто занимал высшее место на службе … Личные качества при возвышении … преобладали в древних славянских обществах над рождением и наследственностью.

Рождение влияло на присвоение боярства лишь фактически, т. е. сыну боярина было легче достигнуть боярства. Поэтому фамильных (т. е. связанных со временем, темпоральностью как господствующим принципом социального развития. — Ю.П.) прозваний Древняя Русь не знала…

При отсутствии корпоративности класс бояр не мог пользоваться какими-либо привилегиями…»